— Подпишите вот тут, — сказал он.

Тристрам, дрожа, подписал, зажав в той же самой руке банкноты.

— Теперь вон в ту дверь, — подтолкнул капрал.

Дверь оказалась не выходом. Она вела в какой-то длинный широкий коридор, выбеленный известкой, пахнувший пустотой и некоторым количеством оборванных людей, скандаливших с молодым сержантом невеселого вида.

— Чего на меня-то накидываться, — говорил он северным голосом, высоким и напряженным. — День за днем мы их тут собираем, все на меня накидываются, будто я виноват, и приходится объяснять, я-то чем виноват. Ничем, — перевел он, взглянув на Тристрама. — Никто вас не заставлял, — рассудительно втолковывал он всем собравшимся, — делать то, что вы только что сделали, правда? Кое-кто, так сказать, старики, получили небольшой подарок. А вы взяли ссуду. Ее будут из жалованья вычитать. Столько-то в неделю. Ну, не брали бы королевские деньги, если не хотите, не надо было подписываться.

Сердце Тристрама ухнуло глубоко вниз, потом снова выскочило в горло, точно прицепленное к резинке.

— В чем дело? — спросил он. — Что происходит?

К своему удивлению он увидел грязно-седую леди, величественную гранд-даму, аршин проглотившую.

— Этот субъект, — сказала она, — имеет наглость утверждать, будто мы вступили в армию.

Никогда не слыхала подобного вздора. Я — в армии. Женщина в моем возрасте и в моем положении.

— Осмелюсь сказать, вы отлично сгодитесь, — сказал сержант. — Любят, как правило, чуточку помоложе, но и вам вполне может найтись симпатичная работенка — присматривать за запасом. Солдат-женщин, — любезно объяснил он Тристраму, точно Тристрам был там самым невежественным, — называют запасом, понятно?

— Это правда? — спросил Тристрам, стараясь держаться спокойно.

Сержант, казавшийся порядочным молодым человеком, мрачно кивнул. И сказал:

— Я всегда говорю, ничего не подписывай, пока не прочитаешь. В той штуке, которую там сует капрал Ньюлендс, в самом верху сказано, что вы добровольно вступаете под знамена на двенадцать месяцев. Напечатано мелкими буквами, но можно прочитать при желании.

— Он закрывал большим пальцем, — сказал Тристрам.

— Я читать не умею, — сказал толстый молодой человек.

— Ну, хоронят вас, что ли? — сказал сержант. — Там тебя и научат читать, не бойся.

— Это, — сказала седая леди, — нелепо. Чрезвычайный скандал и позор. Я сейчас же вернусь, возвращу им их грязные деньги и в точности сообщу, что о них думаю.

— Вон как, — восхищенно сказал сержант. — Прямо вижу вас в канцелярии подразделения, как вы всем отвешиваете по заслугам. Точно, отлично справитесь. Будете, как говорится, истинным старым боевым мечом.

— Позор. — И она, истинный старый боевой меч, направилась к двери.

— Что сделано, то сделано, — философски сказал сержант. — Что подписано пером, не вырубишь топором. Честным или нечестным образом, только они вас поймали. Впрочем, двенадцать месяцев не так уж и много, правда? Меня уговорили на семь лет подписаться. Я был настоящим балбесом. Болваном, — перевел он для Тристрама. — Между нами, — признался он всем, — у добровольца гораздо больше шансов на повышение. Ага, она взялась за дело, — сказал он, наклонив голову. Из обеденного зала отчетливо слышался громкий голос седой женщины. — Отлично справится. — А потом: — Скоро введут, как говорится, призыв, капитан Тейлор сказал. Доброволец будет вообще совсем в другом положении. Стоит подумать.

Тристрам начал смеяться. Прямо в дверном проходе стоял стул, и он сел, чтоб удобнее было смеяться.

— Рядовой Фокс, — сказал он, плача от смеха.

— Правильно, — одобрительно сказал сержант. — Вот это настоящий армейский дух. Все время улыбайся, говорю я; лучше смеяться, чем делать что-нибудь другое. Ну, — сказал он, стоя вольно, кивая по мере прибытия других сбитых в кучу бродяг, — теперь вы в армии. Вполне можете от души ей попользоваться. — Тристрам продолжал смеяться. — Вон с него и берите пример.

— Буки-буки-бу-бу-бу, — сказал Дерек Фокс сперва одному брыкавшемуся и чмокавшему близнецу, потом другому. — Бу-бу-бук, — проворковал он своему маленькому тезке, потом, со скрупулезной справедливостью, произнес то же самое крошке Тристраму.

Он всегда был скрупулезно справедлив, что могли засвидетельствовать его подчиненные в Министерстве Плодородия; даже Лузли, низведенный в довольно мелкий чиновничий ранг, — хотя теперь он силился доказать, будто Дерек гомосексуалист, — о несправедливости практически не говорил.

— Утю-тю-тю, — мурлыкал Дерек, повторяя все дважды, щекоча близнецов двумя пальцами. Они тем временем бултыхались, как рыбы, в своем безопасном манеже, хватались за поручни, молотя ручками-ножками. Крошка Тристрам произнес, точно гром из Упанишад:

— Да-да-да.

— Ах, — серьезно сказал Дерек, — нам нужно еще, еще и еще.

— Чтобы их взяли в армию и убили? — сказала Беатрис-Джоанна. — Ну уж нет.

— Ох, вот как… — Дерек, сцепив за спиной руки, быстро прошелся по гостиной. Потом выпил кофе. Гостиная была просторной; все комнаты в квартире с видом на море были просторными. Нынче людям ранга Дерека, их женам или псевдоженам, их детям было просторно. — Каждый должен воспользоваться своим шансом, — сказал он. — И женщины тоже. Вот поэтому нам и нужно еще.

— Чепуха, — сказала Беатрис-Джоанна.

Она растянулась на приземистом мягком глубоком диване, восьми футов длиной, цвета кларета. Пролистывала последний номер «Шика», журнала мод из сплошных картинок. Глаз отметил: Париж велит носить повседневно турнюры; смелые декольте для вечера объявлены de rigueur[51]. Сладострастные гонконгские чонгсамы с четырьмя разрезами. Секс. Война и секс. Младенцы и пули.

— В прежние времена, — задумчиво сказала она, — говорили, что я уже свою норму превысила. А теперь твое министерство говорит, будто я свою норму не выполнила. Сумасшествие.

— Когда мы поженимся, — сказал Дерек, — то есть поженимся должным образом, может быть, ты иначе на это посмотришь. — Обошел диван сзади, поцеловал ее в шею, в нежно золотившийся на слабом солнце пушок. Один из близнецов, возможно крошка Тристрам, синхронно, точно в сатирическом саунд-треке, пукнул губами. — Тогда, — весело сказал Дерек, — я смогу по-настоящему завести разговор об обязанностях супруги.

— Сколько еще?

— Около шести месяцев. Тогда минет полных два года с тех пор, как ты в последний раз его видела. — Он еще раз поцеловал нежную шею. — Установленный законом период ухода от семьи.

— Я о нем все время думаю, — сказала Беатрис-Джоанна. — Ничего не могу поделать. Пару ночей назад видела сон. Вполне четко видела Тристрама, он бродил по улицам, звал меня.

— Сны никакого значения не имеют.

— И думаю, как Шонни рассказывал про встречу с ним. В Престоне.

— Как раз перед тем, как беднягу забрали.

— Бедный, бедный Шонни. — Беатрис-Джоанна бросила на близнецов отчаянно любящий взгляд.

Мозги у Шонни помутились после потери детей, отступничества Бога, и теперь он служил долгие литургии своего собственного сочинения в палате Винвикской больницы близ Уоррингтона в Ланкашире, пытаясь жевать священные простыни.

— Ничего с этим предчувствием не могу сделать. Будто он где-то бродит по всей стране, меня ищет.

— Стоял вопрос о средствах к существованию, — сказал Дерек. — Ты что, правда думала питаться воздухом с двумя детьми? Я часто говорил и теперь скажу, самое милосердное — считать Тристрама давно мертвым и давно съеденным. С Тристрамом всё, с ним покончено. Теперь ты и я. Будущее. — Он склонился над нею, уверенно улыбаясь, ухоженный, гладкий, очень похожий на будущее. — Святители небесные, — сказал он без всякой тревоги. — Время. — Время смутно показывали часы на дальней стене, — часы, стилизованные под золотое солнце, со сверкающими лучами вроде шпилек для волос сплошь вокруг циферблата. — Я должен лететь, — сказал он без всякой спешки. А потом, еще более неторопливо, ей на ухо: — Ты ведь на самом деле не хочешь, чтоб все было иначе. Правда? Ты со мной счастлива, да? Скажи, что ты счастлива.