Зачатки диалектики Абд-аль-Кадир мог бы воспринять учении о «двойственной истине», созданном крупнейшим арабским мыслителем средних веков, последователем Аристотели Ибн-Рошдом, больше известным в Европе под латинизированным именем Аверроэса. Он также долго жил в Магрибе XII веке, после того, как халиф изгнал его из родной Кордовы. Но Бен-Тахир, ревностный поборник чистоты ислама, знакомил своего ученика с крамольными мыслями арабских ученых лишь для того, чтобы показать ему, что и великие могут заблуждаться. Для него существовала только одна наука, объяснявшая все остальные, — богословие, и только одна истина, — та, которую содержит коран.

Правовая догматика, которую преподавал учитель, покоилась на маликизме, одном из самых строгих течений, издавна преобладавшем в магрибском исламе. Его основатель Малик ибн Анас, живший в VIII веке, в своем главном труде «Муватта» («Расчищенная тропа») построил систему права, которая требует от мусульманина строжайшего выполнения всех предписаний, исходящих из корана и сунны.

Более широкий простор юному воображению Абд-аль-Кадира открывало другое течение, столь же широко распространенное в странах Магриба, — суфизм. Это крайне мистическое направление в исламе возникло под влиянием монашеского мистицизма христиан и учения неоплатоников об эманации — истечении материального мира из духовного первоначала — и было направлено против светского характера ислама. Именно суфизм породил марабутские братства с их представлением о бараке — мистической силе, передающейся посредством эманации от одного марабута к другому.

Один из теоретиков суфизма, Ибн Теймийя, так выразил главную мысль этого учения: «Существование сотворенных вещей есть не что иное как существование творца; все исходит из божественной сущности, чтобы в конце концов в нее возвратиться».

Суфизм, близкий по духу к языческому пантеизму, оживил мусульманскую обрядность и вероучение, добавив к молитвам экстатические радения и объявив интуицию той силой, которая только и может постичь абсолютную истину. Согласно учению крупнейшего мусульманского мистика Газали, пытавшегося примирить каноническое богословие с суфизмом, только «божественный культ сердца, внутренняя молитва позволяют приблизиться к богу».

Суфизм оказал сильное воздействие на магрибскую и испано-мавританскую литературу, особенно на андалузскую школу поэзии, поклонником которой стал Абд-аль-Кадир. Его стихи — он начал писать еще в детстве — проникнуты возвышенным лиризмом и тонким пониманием природы, характерными, для поэтов этой школы.

Образование, которое Абд-аль-Кадир получил под руководством своего ученого дяди, преследовало одну главную цель: сделать его подлинным сыном ислама. Знание им наизусть всех 114 сур корана считалось основным достижением ученичества. Но вместе с тем он преуспел в изучении истории, географии, астрономии и других наук. К помощи его математических знаний отец прибегал при сложных и запутанных расчетах с купцами и сборщиками налогов.

Когда Абд-аль-Кадиру исполнилось 15 лет, отец отправил его для продолжения образования в Оран. Но мальчик пробыл здесь недолго. Ему претили городские нравы, далекие от чистоты и строгости племенных обычаев, на которых он был воспитан. Он с отвращением смотрел на разряженных надменных отпрысков янычарских сановников, с которыми ему приходилось сидеть рядом на школьной скамье. Сын марабута, привыкший к вольным просторам пустыни, задыхался тесных городских улицах, стиснутых рядами каменных домов Через несколько месяцев отец внял его просьбам и позволив ему вернуться в Гетну.

Абд-аль-Кадир на всю жизнь сохранит неприязнь к городской жизни и любовь к пустыне, воспетой им в стихах:

О ты, ищущий покоя за каменными стенами,
Осуждающий любовь бедуинов,
Не легкость ли наших палаток страшит тебя?
Не твердь ли только городов мила твоему сердцу?
Если бы ты знал тайну пустыни, ты чувствовал бы подобно мне.
Но ты не ведаешь ее, а невежество — мать зла.
Если бы ты пробудился в сердце Сахары,
Если бы твои ноги погрузились в этот песчаный ковер,
Усеянный весенними цветами,  похожими на драгоценные камни,
Ты восхитился бы ими,
Необыкновенным разнообразием их оттенков,
Их изяществом и тончайшим ароматом.
Ты вдыхал бы их чудесный запах, который удваивает жизнь,
Ибо он не осквернен зловонием города.
Если бы ты вышел звездной ночью,
Освеженной обильной росой,
И окинул бы взглядом пространство вокруг себя,
Ты увидел бы повсюду вдали
Стада диких животных,
Щиплющих благоухающий кустарник.
В это мгновенье все печали покинули бы тебя,
Великая радость охватила бы твою душу.

По возвращении в Гетну Абд-аль-Кадир продолжает самостоятельно постигать науки и литературу. Много времени отдает он и усвоению воинского ремесла. Он с детства привязан к лошадям. Его арабский скакун повинуется малейшему знаку хозяина. Как наездник и стрелок Абд-аль-Кадир не знает себе равных в округе. Стоя на спине скачущей во весь опор лошади, он может без промаха поразить из своего ружья далеко впереди поставленную цель. Он выходит победителем из всех состязаний в верховой езде, не кичась при этом своей удалью с невозмутимым бесстрастием внимая похвалам. Позднее о нем будут говорить: «седло было его троном, ружье — его скипетром».

Юный сын марабута любит уединение. Он целыми днями проводит за книгами в своей комнате, выходя оттуда лишь для совместной молитвы с близкими. Иногда он садится на своего арабского скакуна и сутками в одиночестве скитается по пустыне. Даже на опасную охоту на диких кабанов в лесах предгорий Атласа он предпочитает отправляться без сопровождения.

У Абд-аль-Кадира нет близких друзей среди сверстников. Причина этому — легенда о сыне марабута, обособляющая его от людей. Родившись вместе с ним, она с детства сопутствовала ему, питаясь реалиями его жизни и со своей стороны насыщая ее мифами. Она создавала вокруг юноши некое поле отчуждения, врастала через внушение близких в его самосознание, обретала силу биографического факта и, опрокидывая на него предписанную ему судьбу, устремляла его духовное развитие в мистически заданном направлении.

Среднего роста, худощавый, прекрасно сложенный, Абд-аль-Кадир обладал царственной внешностью — свойством чрезвычайно ценным для вождя в мусульманских странах, где всякий природный изъян в человеке расценивается как отметина нечистой силы. Вот как современник описывает его лицо:

«Классической чистоты линий, оно было необычайно привлекательно своей строгой выразительностью и одновременно почти женской красотой. Его тонко изваянный нос средней между греческой и романской формы и изящно очерченные, слегка сжатые губы выражали сдержанное достоинство и твердость, тогда как большие и блестящие, как у газели, глаза под массивным мраморной белизны лбом то излучали мягкую меланхолию, то блистали мощью ума и силой духа».

Махи ад-Дин, втайне восхищающийся своим сыном, исподволь приобщает его к исполнению его будущих обязанностей племенного шейха и главы марабутского братства. Абд-аль-Кадир сопровождает отца в деловых поездках, присутствует на встречах с чиновниками Оранского бея, участвует во всех мирских и сакральных начинаниях шейха.

Но есть у марабута заветная мечта, осуществление которой должно утвердить в сыне благочестие, зажечь его душу святым огнем, завершить его возмужание. Все это призван свершить хадж — паломничество к святым местам в Аравии. Туда, где возник ислам и где покоится прах его основателей. Где находится Мекка, «мать городов», духовный центр всего мусульманского мира. Здесь в мечети Аль-Кааба хранится величайшая святыня правоверных — «черный камень», который, по их убеждению, оживет в день страшного суда и будет свидетельствовать перед аллахом в пользу тех, кому посчастливилось коснуться его губами.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: