Подходил к концу XVIII век; для Анри наступил долгожданный день отъезда. 30 октября он сел в дилижанс. «Перед моим отъездом, в ожидании дилижанса, мы попрощались с отцом в городском саду, под окнами, выходящими на улицу Монкорж. Он даже всплакнул. Единственное впечатление, произведенное на меня его слезами, было то, что он показался мне уродливым».

Юный Бейль въехал в столицу на следующий день после государственного переворота 18 брюмера Седьмого года (9 ноября 1799 года). Разрыв с Греноблем, и особенно — с отцом, станет для него окончательным.

Государственный переворот, произведенный Бонапартом, знаменовал собой конец эпохи революции. Республика нотаблей, национальное представительство, свобода прессы и институты народовластия сменились военной диктатурой и установлением деспотического режима, в котором все решалось волеизъявлением одного лица. К концу 1799 года Бонапарт окончательно утвердил свою власть, назначив себя Первым Консулом. Час республики пробил. Впрочем, юный Анри Бейль нимало не был обеспокоен этим грандиозным историческим событием. Главой полиции был поставлен Фуше, министром иностранных дел — Талейран, но все это проходило мимо сознания свободолюбца — настолько он был поглощен новизной собственного тогдашнего состояния.

Сразу по приезде он поселился в гостинице неподалеку от Политехнической школы, которая находилась в подсобных помещениях бывшего Пале-Бурбон, ставшего Домом Революции, — на Университетской улице. И тут же оказалось, что всё в Париже ему противно до тошноты: отсутствие привычного вида гор, грязь, сырость, шум, вид множества занятых людей, сады с постриженными деревьями. Исторические памятники его не интересуют, а пищу он находит несъедобной. В общем, ничего похожего на то, чего он ожидал. Резко выпав из семейного кокона, предоставленный самому себе, кандидат в политехники растерялся: «В сущности, мне хотелось в Париж из отвращения к Греноблю. Что же до математики, то она была лишь средством к этому побегу».

Наконец Анри пришел к твердому решению: не подавать на конкурс в Политехническую школу. Никто из родных, начиная с самого Шерубена, и не думал принуждать его к этому. Похоже, ему решили слепо доверять во всем. Теперь из всех его прежних страстных увлечений оставалось только одно — писать комедии. Из соображений экономии он переехал в мансарду на пересечении улиц Бак и Сен-Доминик. Свой первый визит он нанес Ноэлю Дарю — двоюродному брату доктора Ганьона, который жил в маленьком особняке на улице Лилль, принадлежавшем ранее Кондорсе. Перед этим родственником — высоким, красивым, импозантным стариком, внушавшим трепет всем окружающим, — он почувствовал себя неловким и даже каким-то неуместным.

Резкие перемены в жизни лишили Анри душевного равновесия. Его преследует постоянный страх быть принужденным, так или иначе, к поступлению в Политехническую школу. Он намеренно запаздывает с подачей бумаг: «Я ждал с нетерпением известия о том, что учеба уже началась. Потому что на отделении точных наук нельзя было начинать обучение с третьего занятия».

В своем недовольстве Парижем он обвиняет главным образом себя самого: неужели он не в состоянии увидеть этот город по-настоящему? Что же тогда ему любить, если он не любит Париж? Но правда жизни оказалась слишком суровой для юного провинциала с экзальтированной душой. Никого не зная в городе, не имея никакого дела, Анри заболел. Из-за болезни — грудной водянки — он быстро теряет волосы (он даже будет вынужден некоторое время носить парик); в горячке и бреду, одинокий, заброшенный, он прикован к постели. Тогда за юного родственника взялся Дарю-отец. Он прислал к Анри хорошего врача вместо того бессовестного шарлатана, который консультировал его ранее, нанял ему сиделку и, когда больной поправился, организовал его переезд в свой дом на улице Лилль — в комнату на третьем этаже с видом на сады. Анри раздобыл себе экземпляр «Искусства комедии» — весьма популярного тогда творения Жана Франсуа Келава — и, вооружившись тетрадью, решил серьезно засесть за это занятие (ведь только оно его по-настоящему интересовало), но на пути от теории к практике одного шага оказалось мало. Тогда начинающий писатель с сомнением стал вопрошать себя: должен ли он писать комедии или лучше стать оперным композитором — ведь ноты он знает. Чего ему больше хочется? «Я чувствовал, правда достаточно смутно, что не знаю толком ни жизни, ни себя самого, и потому не могу определиться».

Впрочем, хуже всего было не это. Анри жил с семейством Дарю, а значит, должен был также с ними обедать, и это обернулось для него мучением. «В их столовой и в их салоне я жестоко страдал, получая от других те уроки этикета, от которых меня избавляли, и, похоже, напрасно, мои родители. Церемонное обхождение с тщательным соблюдением всех приличий до сих пор делает меня таким замороженным, что я не могу произнести ни слова. Если же в него привносится еще и оттенок религиозности или рассуждения о высоких принципах морали — я погиб». Его «голгофа» начинается каждый вечер в половине шестого, когда ему нужно спуститься в салон. Он совершенно задавлен «хорошими манерами»: он должен подавать руку женщине — иногда даже хозяйке дома! — чтобы пройти к столу. Моральное самопринуждение его гнетет. Он, который всегда мечтал нравиться людям и представлял себе светское общество по книгам «Секретные мемуары царствования Людовика XIV, регентства и царствования Людовика XV» Шарля Дюкло и «Мемуары» Сен-Симона, — здесь превратился в некий немой персонаж. Он умирает от разочарования, от недовольства собой — и не может открыть рта: «Я был загадкой для семьи Дарю. Ответ на нее мог варьироваться у них между „это сумасшедший“ и „это глупец“».

Через несколько месяцев эта его «загадочность» истощила терпение Ноэля Дарю. Два его сына, Пьер (родился 12 января 1767 года) и Марсиаль (родился 18 июля 1784 года), занимали солидные должности: один — начальника первого отдела Военного министерства, второй — военного комиссара. И у всех Дарю не принято было тратить время на мечтания и отсрочки — они действовали. Не собирается ли Анри и далее мирно существовать под крылышком кузена своего дедушки — в ожидании вдохновения свыше? Патриарх Дарю твердо вознамерился извлечь его из мечтательных эмпирей: «Суровый старик дал мне понять — очень вежливо и сдержанно, — что нам необходимо объясниться на этот счет. Эта вежливость и эта сдержанность были новы для меня: первый раз в моей жизни родственник обращался ко мне „месье“, — все это разбудило во мне робость и болезненную мнительность».

Поставленный перед необходимостью принять решение относительно своего будущего, юноша слабо возражал, что его родители «предоставляют ему право самому принимать решения». На первый раз Анри удалось отразить дипломатичную атаку старого деспота успокаивающей фразой: «Я и сам все отлично понимаю». Но затем последовала новая атака. Через несколько дней Анри вновь был приглашен для разговора. Патриарх объявил: «Мой сын возьмет вас с собой на работу в военный отдел». Остолбенев от услышанного, Анри все же не посмел отказаться. Так наметилась его будущая карьера.

На следующее утро Анри уже сопровождал Пьера Дарю в министерство, располагавшееся на углу улиц Варенн и Хиллерен-Бертен — тогда это было продолжение улицы Бельшас. «Там месье Дарю усадил меня за стол и велел переписать какое-то письмо. Не говоря уж о моем почерке — вроде мушиных следов, — который тогда был еще хуже, чем сейчас, он еще и обнаружил, что я пишу слово „это“ через два „т“ — „этто“». Юный гений из Гренобля сразу потерял весь свой лоск. И это элита нации? И что же дала ему вся его учеба — возможность блеснуть своей неспособностью к переписыванию официальных бумаг? Анри давно видел, что его родственник часто приходит к обеду «с выражением замученного трудом быка и с красными глазами», и потому сразу сообразил, что работа под его началом не будет увеселительной прогулкой. Теперь его страхи стали реальностью: «Все в министерстве дрожали, заходя в кабинет г-на Дарю; что до меня, так я дрожал, лишь посмотрев на его дверь».