Именно этим утренним спектаклем Сара на время прощалась с Нью-Йорком в субботу 4 декабря, прежде чем отправиться в Бостон. Ей понадобилось полчаса, чтобы преодолеть несколько метров, отделявших ее экипаж от входа в театр, так много теснилось людей, желавших поговорить с ней, преподнести маленькие подарки, цветы. Одной из ее почитательниц пришла мысль попросить у нее автограф. Этому примеру последовали и другие: обожание толпы едва не обернулось всеобщей истерией, мужчины подставляли манжеты, чтобы она написала свое имя, одна женщина попыталась отрезать у нее прядь волос. Пришлось вмешаться полиции, чтобы Сара смогла войти в театр.

А вечером она едет в Менло-Парк, расположенный неподалеку от Нью-Йорка, чтобы нанести визит Эдисону, который только что изобрел фонограф, позволявший записывать и прослушивать человеческий голос. Там Сару встретил фейерверк вспышек электрического света, она, пытаясь очаровать ученого, просит объяснить ей, как работает аппарат. Эдисон приглашает ее в лабораторию и показывает свое последнее изобретение. Мари Коломбье так описывает ученого: «Худой, среднего роста, с бледным, чисто выбритым лицом, глаза голубые, волосы светлые, на вид очень застенчивый». Демонстрируя свой фонограф, он напевает грустную балладу «Тело Джона Брауна», а Сара в ответ декламирует несколько строк из «Федры»:

Это была первая запись «золотого голоса», за ней последуют другие, позволяющие нам сегодня получить представление о ее манере читать александрийский стих. На следующий день, благодаря расторопности Жарретта, газетные заголовки гласили: «Самый знаменитый мужчина Соединенных Штатов встречается с самой знаменитой женщиной Франции».

В Бостоне, городе учености и знания, споры вспыхивают с новой силой. Надо или не надо идти смотреть Сару Бернар? Один лишь преподобный отец Блан призывает добрых христиан к снисходительности: «Дело в том, что артистические натуры, художники, актеры, поэты, музыканты безусловно имеют склонность всегда колебаться между добром и злом. <…> Но каковы притязания этих артистов? Разве они выдают себя за моралистов? И разве из-за того, что в своей частной жизни они не являются образцом добродетели, мы должны отказывать себе в удовольствии наслаждаться искусством, которым они занимаются? Я так не думаю».

Сара провела две недели в бостонском «Глоб-Тиэтре», где играла «Фруфру», «Эрнани» и «Даму с камелиями». Журналисты не скупились на похвалы, превозносили сдержанность ее игры, изящество, правдивость, невероятную простоту речи, что сильно отличало ее от американских актрис и покоряло бостонцев. Женщины Бостона показались Саре иными, чем нью-йоркские, более терпимыми и большей широты ума; они оказали ей хороший прием, что заставило ее сказать: «Они пуританки, но с умом, и независимы, но с изяществом». Сара непременно желает встретиться с семидесятитрехлетним поэтом Генри Лонгфелло, она собиралась изваять его бюст, однако он вежливо отказался, выразив вместе с тем свое восхищение ее исполнением Федры.

В Бостоне для рекламы не понадобилось изобретать никаких скандалов, ибо в ответ на настойчивое приглашение некоего Генри Смита Сара весьма опрометчиво согласилась пойти посмотреть на полуживого кита и даже прогуляться по спине умирающего или уже мертвого животного. И разумеется, при этой сцене присутствовали несколько репортеров, были сделаны фотографии, и мистер Смит начинает вскоре рекламную кампанию во всем городе: «Спешите видеть огромного кита, которого убила Сара Бернар, чтобы вырвать у него усы для своих корсетов, сшитых г-жой Лили Ноэ, проживающей…» Разъяренная Сара влепила Смиту пощечину, отказавшись от предложенного им процента. Тем не менее кит сопровождает Сару во время турне на специальной платформе, натертый солью и обложенный льдом, дабы не испортился как можно дольше. Тем временем Жанна, наконец-то вылечившись, присоединилась к труппе, и Мари Коломбье оказалась отодвинутой на второстепенные роли, так и не подписав замечательного контракта, обещанного Сарой, чтобы заставить ее решиться на поездку. Рассказ Мари Коломбье о путешествии отражает разочарование, причиной которого стало нарушение слова, данного бывшей подругой.

Теперь труппа направлялась в Монреаль, остановившись по пути в Нью-Хейвене и Хартфорде, где Сара играет «Фруфру», в то время как зрителям раздали перевод «Федры». Но никто, похоже, не жаловался. На канадской границе актрису встречала группа знатных лиц, а на вокзале Монреаля собрались тысячи людей, приветствуя ее аплодисментами и пением «Марсельезы». Однако епископ города угрожал отлучить от церкви тех, кто пойдет на представление «Адриенны Лекуврёр», пьесы «аморальной и опасной», и предавал анафеме ее автора, Скриба, умершего около двадцати лет назад. Приезд французской звезды для франкоязычных канадцев стал поводом показать свою привязанность к Франции. Вечером на премьере зрители запели «Марсельезу», непрерывно звучали приветственные возгласы, неистово аплодировали всему — и актерам, и декорациям, и костюмам. Студенты выпустили в зале голубей, спускали с галерки корзины цветов и, дождавшись Сару у артистического выхода, распрягли лошадей, подхватили ее сани и доставили актрису в отель. Воспользовавшись случаем, Сара отправилась в ирокезскую резервацию, однако была разочарована индейцами, которые таковыми уже не были и, распивая водку, играли на пианино модные мелодии. Это путешествие, полное приключений и открытий, походило на некий комический роман.

В Спрингфилде, где зрители уготовили ей ледяной прием, Сару пригласили на оружейный завод фирмы «Кольт» испытать новую скорострельную пушку. Затем четыре дня она провела в Балтиморе, городе, поразившем ее «смертельным холодом, царившим в гостиницах и театрах, и красотой женщин». Потом была Филадельфия, где Сара узнала о смерти Флобера, «который, — по ее словам, — как никто из писателей, заботился о красоте нашего языка». В Чикаго Сара с изумлением вновь встречает ужасного Генри Смита, человека с китом, что повергает ее в безумную ярость, к величайшему восторгу репортеров. Однако она оценила город, его энергию: «Эти пятнадцать дней показались мне самыми приятными за все мое пребывание в Америке. Меня удивила жизненная сила города, жители которого вечно спешат куда-то с озабоченным видом. Сталкиваясь, они даже не замедлят шага и не подумают обернуться на крик или предупреждение об опасности. Их не волнует то, что происходит у них за спиной, не интересует, чем был вызван тот или иной возглас, у них нет времени, чтобы соблюдать осторожность: их влечет цель». Мари Коломбье более чувствительна к промышленной атмосфере Чикаго: «Железный город с дымящими на улицах локомотивами, густым туманом, телеграфными проводами в таком количестве, что не видно неба, с большими банками, вроде Биржи, страховыми компаниями, как Версальский дворец. И все это заполняют люди, которые приходят, уходят, торопливые, озабоченные погоней за божеством-долларом».

Хвалебные статьи в газетах следуют одна за другой, зато епископ Чикаго, точно так же как монреальский, разоблачает в своих проповедях дьявольский дух этих представлений. Эбби, второй импресарио Сары, занимавшийся рекламой, послал ему даже половину той суммы, которую в каждом городе тратил на рекламу, поблагодарив его за работу, сделанную им вместо него. Приняв приглашение посетить бойни, Сара пришла в ужас от гнусного запаха и предсмертных воплей забиваемых свиней. Играя тем вечером «Федру», она потеряла сознание. В ее описании скотобойни действительно есть что-то апокалиптическое:

«Наши барабанные перепонки едва не лопнули от адского шума, в котором слышались почти человеческие стоны забиваемых свиней, резкий свист рубящих члены ножей; уханье потрошителей, которые одним ударом тяжелого топора с размаху рассекали пополам подвешенную на крюке тушу бедного животного; непрерывный скрежет вращающейся бритвы, в миг обривающей обрубки туш; шипение кипящей воды, в которой отпаривались головы животных; поток спускаемой воды и плеск наливаемой вновь; гудки паровозиков, увозящих под гулкие своды вагоны, груженные окороками, колбасами и т. д. И все это сопровождалось звуками паровозных колоколов, предупреждавших об опасности, которые в этом страшном месте казались нескончаемым погребальным звоном по несчастным убиенным…»