Вечером началась задуманная акция гражданского неповиновения: на углах улиц продавали запрещенные книги, в частности, переложение книги Рёскина «Последнему, что и первому», сделанная Ганди на гуджарати, и его манифест «Хинд сварадж». Нарушая закон о печати, издавали газету «Сатьяграха», которой руководил тоже Ганди. Все книги были распроданы, несмотря на угрозу тюрьмы: «Но на тот момент тюрьма их больше не пугала».

8 апреля Ганди выехал в Дели. Он понял, что хотя он может контролировать невероятно разросшуюся толпу его сторонников, движению грозят маргинальные группы радикалов и репрессивные меры властей, впадавших в панику от неуправляемого порыва широких масс. Не доезжая Дели, он был арестован. Он лучше любого другого мог бы поддержать порядок, но власти, перепуганные народными волнениями, поддались страху и отправили его в Бомбей. Ганди, с юмором рассказывающий о череде этих событий в автобиографии, конечно, был рад: заключение в тюрьму (он отказался вернуться в Бомбей добровольно) покажет, кто истинный злодей, а ему, наслаждавшемуся в эти недели «безграничной любовью», не сделает ничего плохого, ибо дух его светел. Он не знал, что весть о его аресте привела народ в неистовство. Тут и там вспыхивали стычки. Едва он прибыл в Бомбей, как толпа при виде его пришла в неописуемую радость. Окружавшая его процессия вскоре наткнулась на полицейское заграждение. Как и в Дели, полиция пошла в атаку. «Вскоре ряды процессии смешались, возник полнейший беспорядок. Народ обратился в бегство. Некоторые были сбиты с ног и раздавлены, другие сильно изувечены. Выбраться из бурлящего скопления человеческих тел было невозможно. Уланы, не глядя, пробивались через толпу. Не думаю, чтобы они отдавали себе отчет в своих действиях. Зрелище было страшное. Пешие и конные смешались в диком беспорядке»[152].

В Ахмадабаде тоже вспыхнули беспорядки — вопреки всем прогнозам Ганди, поручившегося за этот город. «Уверяю вас, что вам не удастся удержать народ под своим контролем, — заявил Ганди полицейский комиссар Гриффит. — Он очень быстро усвоит вашу проповедь неповиновения законам, но не поймет необходимости сохранять спокойствие. Лично я не сомневаюсь в ваших намерениях, но народ вас не поймет. Он будет следовать своим инстинктам. — В этом я не согласен с вами, — сказал я. — Наш народ по природе противник насилия, он миролюбив». Однако в Ахмадабаде был убит правительственный чиновник, население предавалось насилию, погибли полсотни человек (по большей части индийцы). Ганди попросил разрешения провести собрание в своем ашраме Сабармати. Ему было тяжело при мысли о том, что рабочие, которых он воспитал и от которых ждал большего, участвовали в насилии, он чувствовал в этом и свою вину. Взяв вину на себя, он подверг себя трехдневному посту и решил «временно» приостановить сатьяграху 18 апреля. Он сознавал, что подготовка к сатьяграхе была еще недостаточной, что он обратился к народу с призывом к гражданскому неповиновению прежде, чем тот был готов на него откликнуться, а главное, что ему нужно более надежное окружение. «Если даже те, среди которых я работал и которых считал вполне подготовленными к ненасилию и самопожертвованию, не могли воздержаться от насилия, то ясно, что сатьяграха невозможна». Он допустил ошибку — «огромную, как Гималаи» (этому выражению суждено было стать крылатым). «Мое признание навлекло на меня немало насмешек. Но я никогда не сожалел о своем признании, ибо всегда считал, что только тот, кто рассматривает свои собственные ошибки через увеличительное стекло, а ошибки других через уменьшительное, — способен постичь относительное значение того и другого»[153].

Открывать другим самые тайные поступки, свои неудачи и постыдные дела, не таить от них своих сомнений — не из эксгибиционизма, а ради истины, и потому что только так, обнажаясь, раскрываясь совершенно, он мог по-настоящему быть близок к ним и находиться в ладу с самим собой. Так, он исповедался в феврале 1936 года в интервью газете «Хариджан»[154], когда ему было 66 лет и, принужденный к отдыху, он был смущен желанием: «Я не могу припомнить ни одного примера за 36 лет неослабных усилий подобного волнения ума… Я был отвратителен сам себе». И ожидаемый вывод: «Признание в этом несчастном опыте принесло мне величайшее облегчение»[155].

Однако признание в «гималайской ошибке» не успокоило тех из его сторонников, которые считали, что сатьяграха окончилась неудачей. «Они считали, что массовая сатьяграха никогда не осуществится, если я ставлю непременным условием проведения сатьяграхи мирное поведение населения»[156]. Правы ли они? Одной из главных проблем Ганди было то, что он становился зачинщиком народного движения, стараясь, чтобы оно не вылилось в беспорядочное насилие; тогда, сколько бы правительство ни применяло кровавых репрессий, чтобы обеспечить себе таким образом повсеместную победу, его старания будут напрасны. В данном случае власти показали свою жестокость, запаниковали и в конечном счете потеряли лицо. Со своей стороны, Ганди доказал, что способен вызвать и остановить движение беспрецедентного размаха. Он был известен на всю страну, и его престиж еще более возрос после этого столкновения. Правительство, признавая власть Ганди над толпой, отныне относилось к нему, как к особому феномену, а не обычному смутьяну, стараясь использовать его влияние в своих целях.

Эти события вызвали волну страха среди британцев. Страх принял обличье бригадного генерала. В десять исторических минут он подал миру пример подлости, которой будет отмечено развитие колониализма.

Арест Ганди взволновал население Пенджаба. Искрой, высекшей пламя, стал арест двух местных активистов, и в Амритсаре разбушевавшаяся толпа поджигала дома, обрезала в нескольких местах телеграфные провода, избила нескольких европейцев. Это произошло 10 апреля 1919 года. Генерал Дайер, присланный на помощь, запретил всякие собрания. Об этом распоряжении стало известно не сразу.

13 апреля 1919 года, в канун праздника Байсакхи[157], на развалинах городского парка Джалианвала Багх, окруженного высокими стенами, собралась толпа мужчин, женщин, детей — разумеется, без оружия, чтобы праздновать и веселиться. Это происшествие осталось в истории как расстрел в Джалианвала Багх — непоправимое несчастье. На самом деле, это было хладнокровное убийство: Дайер и его войска вошли в парк, разместились на возвышенности примерно в полутора сотнях метров от толпы — более десяти тысяч человек, сгрудившихся внутри ограды, точно в мышеловке. Без предупреждения Дайер приказал войскам открыть огонь. За десять минут было сделано 1650 выстрелов. 379 погибших, 1137 раненых. Цифры. Убивать, пристроившись за пулеметом, из самолета стало легко, а результаты этих «доблестных» подвигов, осуществленных в рамках возложенных полномочий, — сотни трупов — так сказать, абстрактные цифры.

Процитируем снова Эрика Эриксона: «…для деятельности Махатмы в 1919 году характерно стремление к ненасильственному человечеству в противовес подобным заблуждениям». В эпоху, когда гордые государственные мужи еще говорили о «войне, чтобы покончить с войной», а версальские суперполицейские могли упиваться славой мира, который сделает мир «надежнее для демократии», когда русские революционеры поддерживали веру в то, что террор положит начало окончательному «загниванию» государства, один человек в Индии предложил всему миру новое политическое орудие, которое, если использовать его с новым религиозным пылом, «предоставит человеку выбор»[158].

После этого «подвига» репрессии в Пенджабе продолжились с новой силой. «Лидеры были арестованы, провинция объявлена на военном положении. Царил полнейший произвол. Везде были созданы специальные трибуналы, которые стали, однако, отнюдь не судами справедливости, а орудием деспотической воли»[159].