Одним из изобретений генерала Дайера было заставить индийцев ползать на животе, «как черви», на улице, где подверглась нападению белая женщина (для Ганди, которого этот приказ возмутил еще больше, чем бойня, это была одна из тех ситуаций, какой можно противостоять, лишь отрекшись от жизни). Короче, людей не только бросали в тюрьмы, пороли, убивали, расстреливали, но изыскивали тысячу унижений, чтобы напомнить индийцам: они — парии.

Правительство скромно замалчивало трагедию в Пенджабе. Была назначена комиссия под руководством лорда Хантера для расследования причин беспорядков, но индийские политические руководители отнеслись к этой комиссии с подозрением и бойкотировали ее работу; Ганди вместе с несколькими известными адвокатами (в том числе с Мотилалом Неру[160], отцом будущего премьер-министра) поручили произвести независимое расследование. Он убедился в том, до каких крайностей способно дойти британское правительство и какие бесчеловечные и варварские поступки совершить, лишь бы удержать свое господство. Теперь он совершенно стал Махатмой — вождем и спасителем, который вскоре навяжет миру образ невиданного противостояния — «сражения между душой и правительством», как написал Гилберт Мюррей в лондонской «Гибберт джорнэл» в 1918 году. Ганди, предсказал он, будет «опасным и непростым врагом, ибо его тело, которое всегда можно победить, не дает власти над его душой».

По мере продвижения расследования Ганди собирал свидетельства о невообразимых жестокостях, открывая для себя «тиранию правительства и деспотичный произвол чиновников». Он был невероятно опечален и поражен тем, что провинция, поставившая британской армии наибольшее количество солдат во время войны, подверглась таким репрессиям, а еще больше удивлен тем, что она не «подняла голову». Вину чиновников, на которых лежала ответственность за эти ужасы, быстро замяли, и даже генерала Дайера по-прежнему чествовали как героя в некоторых английских салонах. По поводу расстрела он высказался так: «Я подумал, что это преподаст им хороший урок». И еще одна фраза (которую потом повторяли на все лады) прозвучала из уст генерала, назначенного тогда в Дели, и была воспроизведена в докладе Хантера: «Сила — единственное, что уважают азиаты».

«Существует ли некий тайный кодекс поведения, свойственный властям в Индии, перед которым склоняется цвет великой британской нации?» — спрашивал себя Ганди.

Волей-неволей ему пришлось отказаться от убеждения, которое он так долго поддерживал в себе: этой системе реформы не нужны, с ней нужно покончить рази навсегда. Любовь к империи, которую он проповедовал, поклонение и верность ей, которую он соблюдал, желание добиться признания и равноправного отношения со стороны ее руководства — всё это глубоко укоренившееся стремление к равенству и сопричастности развеялось как дым, уступив место бунту.

В апреле 1915 года он заявил: «Я открыл, что у Британской империи есть некоторые идеалы, которые я полюбил и главным из которых является свобода для каждого подданного этой империи развивать, как он хочет, свои возможности, энергию, представления о чести и все, что допускает его совесть»[161].

Идеалы свободы, поддерживаемые Западом, позволили ему бороться за права индийцев; именно их он хотел придерживаться, а не реального господства, которое открылось ему во всей своей неприглядности, о чем свидетельствует еще манифест, написанный в 1909 году, — «Хинд сварадж».

Это, конечно, была мощная атака на завоевательницу-Англию, но еще и на «современную цивилизацию», повинную, из-за своего хищнического характера и безудержного материализма, во множестве злодеяний, в том числе колонизации, рассматриваемой как прямое следствие тенденций, присущих этой форме современности. Самый дух этой цивилизации был поставлен под вопрос, в большей мере, чем страны или общественные институты, именно от этого духа требовалось освободиться. Атака вдохновлялась сочинениями конца XIX века, в частности книгами Рёскина и Толстого, подвергавших глубокой критике индустриализацию с точки зрения этики и эстетики. Железные дороги, суды, образовательная система, навязавшие Индии английский язык в ущерб ее национальных языков, — всё это было пущено в ход оккупационной державой, чтобы задушить страну. И Ганди предал анафеме все виды прогресса, все формы современной жизни, дающие власть над колонией, равно как и английский парламент (проститутку), врачей (клубок змей), больницы (учреждения для распространения греха), законников (разжигающих раздоры), машины (и их засилье), адвокатов и судейских (чья профессия так же унизительна, как проституция)… Конечно, это было преувеличение, но иначе невозможно поколебать восхищение, с каким индийцы относились к англичанам: оно умаляло национальную гордость, отдаляло элиту от народной культуры и традиций, к которым предстояло вернуться. Англичане же, по его мнению, заслуживали жалости, а не ненависти, потому что были больны своей «сатанинской цивилизацией» (в которой, кстати, от цивилизации одно название), стали жертвами нового добровольного рабства, распространившегося по всему свету, — зависимости от денег и излишеств, которые на них можно купить.

Еще в большей степени, чем Англия, врагом Индии была современная цивилизация, основанная на конкуренции (которая подразумевает насилие над другими) и культе денег. Зол было множество, и их предстояло выкорчевать с корнем. В 1920 году, начав борьбу с империей, Ганди сначала принялся за породивший ее дух, который грозил уничтожить Индию с ее древней культурой, — дух стяжательства и завоевания, одно без другого не бывает. К политической и экономической независимости можно прийти лишь через духовное освобождение. Проблема была сформулирована в плане этики. Внутренняя свобода — покончить с прежней духовной зависимостью — была и политической: покончить с подчинением неправедным законам. Сварадж («радж» — правление, «сва» — свое) именно это и означает: чтобы управлять страной, нужно управлять самим собой.

В Индии не один лишь Ганди обличал «мощное предприятие поставщиков», в которое превратилась цивилизация, занятая исключительно устроением «постоянных пиршеств для обжор», которые, чтобы лучше обжираться, сеют вокруг себя смерть. «Цивилизация, движимая ненормальным аппетитом, должна поглощать множество жертв, чтобы выжить, и эти жертвы обнаружатся в тех частях света, где человечина недорога. Счастье народов Африки и Азии принесено в жертву, чтобы поставлять капризной моде бесконечную череду почтенных отбросов», — писал Рабиндранат Тагор. Обрушиваясь на эгоистичность богатых народов, он сурово судил о самом образе существования западных обществ, где бесконтрольно развивается алчность, которую поощряют и даже восхищаются ею, тогда как многочисленных жертв системы выбрасывают на обочину: «То, что на Западе называют демократией… похоже на слона, предназначенного исключительно для прогулок и забав самых ловких и самых богатых». В очередной раз обвинение пало на дух наживы. Как и Ганди, Тагор не считал, что Запад создал истинную «цивилизацию» («Я не против прогресса, но если из любви к нему цивилизация должна продать свою душу, я предпочитаю оставаться в первобытном состоянии»). На той же идее об алчности основано пророчество, под которым подписались бы нынешние борцы за экологию: «Хищничество этой породы (рвачей) очень скоро возобладает над восстановительными силами природы… В схватке они попрали все законы морали и видели в бесстыдном удовлетворении своих желаний знак расового превосходства». В результате они «превратили поверхность своей планеты в пустыню, усеянную пропастями. Они опустошили ее изнутри… как плод, чью мякоть пожирают живущие в нем насекомые».

В противовес такому представлению о прогрессе требовалось срочно вернуться к индийской традиции, древней и привычной реальности Бхарат Мата — нашей матери-Индии. Уже слово «сатьяграха» восходило к великому духовному поиску Упанишад[162]. Как и ахимса — «высшая добродетель, высший долг в любой индийской традиции», это понятие глубоко укоренилось в индийской морали: гениальность Ганди была в том, что он расширил поле применения этого древнего правила, которое изначально было личным делом, а потому носило в основном религиозный характер, распространив его на политическую и общественную жизнь, превратил личный идеал в коллективный.