Одеяло Рыжка основательно проверила, даже носик у нее подрагивал. Должно быть, узнала его: это было одеяло, на котором она лежала, когда была совсем маленькая и не умела ходить.

— Что ж, милости просим посидеть у нас, — предложил ей папка. — Или вы все еще не хотите со мной играть?

Я дала папке его очки:

— Она не хочет с тобой разговаривать, потому что ты без очков.

— Ну и дела! — удивился папка и нацепил на себя очки. — Так. Теперь все в порядке, барышня, теперь вы, наконец, усядетесь?

И Рыжка, словно бы желая доставить ему удовольствие, сложила ножки, села на одеяльце и уставилась на входную дверь, а когда ей надоело туда смотреть, улеглась, положив головку между передними ножками, как умеет делать только она.

На дворе шел дождь. Мы слушали, как капли стучат по крыше и разбиваются о бетонную площадку перед домом. А из кухни доносился запах картофельного супа. Нас не огорчало, что воскресенье такое дождливое, холодное и грустное, словно бы лето уже кончилось, а все потому, что сегодня в первый раз Рыжка уселась в холле. Я решала кроссворд, а папка мне подсказывал. Ивча сидела на скамеечке возле Рыжки и рассказывала ей сказку.

— Жила-была одна маленькая косуля. Она потеряла мамочку и скатилась со скал к самой реке. И разбила себе головку, вдобавок она была голодная и очень хотела пить. И потому все кричала, звала, пока ее не услышали люди. Они накормили ее, а на головку налепили пластырь. И научили ее ходить. Косуля росла, росла и выучилась на садовницу. Она обрезала людям все розы и собирала урожай помидоров. И любила одну маленькую девочку, которую зовут Иваной. Ивана любила ее еще больше и нарисовала ее, потому что в семье никто, кроме Иваны, рисовать не умеет. Потом они отправились в большой мир — на работу в садоводство, и косуля стала подстригать живые изгороди и на маленькой тележке отвозить помидоры на рынок. А иногда ходила за газетами для папки. Так они вместе жили, работали, любили друг друга, и никто им не был нужен, потому что денег у них была целая куча.

Тут уж я не выдержала:

— У этой Иваны была кукла, которую звали Вольфом. Получила она ее за то, что когда-то соизволила научиться ходить, а до этого ползала лишь на четвереньках, облизывала стены и обгрызала фикус. Ивана хочет быть не садовницей, а работницей на Оружейке, так как очень жадная до денег. И еще часто надувается и ни с кем не разговаривает. Больше всего она любит морковку, которую трет для нее бабушка. Она обожает напяливать на себя мамины платья, а если вдруг где-то увидит ручку или цветной карандаш, начинает трястись — так ей хочется измалевать что-нибудь.

Ивча с минуту молчала, а потом сказала:

— И у той девочки есть сестра, к которой приезжает из деревни на «пионере» совсем глупый веснушчатый мальчик. Его мотоцикл воняет хуже Артура. Эту девчонку зовут идиотским именем Гана, а тот мальчик кричит ей: «Привет, пойдем на плотину купаться?» А она делает обиженный вид и говорит: «Я не знаю, может, да, а может, нет».

— А не прекратить ли вам? — подал голос папка.

Мы, конечно, прекратили, но я вечером проучу Ивчу за эти слова, ее выдумки действуют мне на нервы. Мальчик из деревни проехал мимо нашей дачи только раз и окрикнул меня, что правда, то правда, но я ему не ответила. Ивча умеет все свалить в кучу и так запутать, что и комар носа не подточит. Она вездесуща, все видит и слышит, а чего не знает, то придумает.

На площадке перед домом вдруг поднялся ужасный гвалт, и в открытую дверь мы увидели, как на ступеньку опустился совершенно вымокший Пипша, следом за ним шлепнулись три мокрых катышка с коротенькими клювиками, и папка, узрев их, крикнул маме:

— Вот это да! Брось все и быстрей поди сюда! Пипша привел показать всю свою семейку.

Мама прибежала в холл с поварешкой в руке, но Пипша верещал так страшно, что мы начисто забыли, куда подевали полиэтиленовый мешочек с семечками.

Вот уж жалоб и писка было на дворе, пока мы его нашли! Когда мама вышла на площадку, молоденькие зяблички вспорхнули на елочку, но, как только она отошла, слетелись вокруг Пипши и давай кричать, раскрывать клювики и вытягивать крылышки — дождь лил как из ведра, а им хоть бы хны.

Бедняга Пипша совсем растерялся. Он щелкал семечки так, что шелуха только и выскакивала у него из клювика, но птенцы налетали на него, мешали ему, они так вывели его из себя, что одного, самого нахального, он даже клюнул.

— У него три девочки, мне жаль его, — сказал папка, глядя на это представление на дворе. — Ему еще хуже, чем мне.

Одна Рыжка ни на что не обращала внимания. Она отдыхала под лестницей, жевала и нет-нет да взглядывала на наружные двери, чтобы удостовериться, есть ли между ними щелка, сквозь которую она сможет пролезть, если дождь прекратится.

В нашем лесу растут розовые мухоморы, боровики, поддубовики, и полно моховиков с черными шляпками. А под лиственницами, там, где начинаются заросли, появились оранжевые маслята со шляпками, затянутыми липкой перепонкой. Когда они проглядывают из моха, из них течет белое молоко, как из сыроежек. Рыжка просто с ума сходит от радости, что снова в лесу. Она тоже собирает грибы, да как ловко! И все, что находит, враз съедает. Больше всего она любит поддубовики и сыроежки миндальные. Она умеет их безошибочно находить и под мхом и под листвой, иногда подбежит к нам, а изо рта у нее торчит кусочек шляпки. Тут растут и бледные поганки; они такие красивые, что похожи на балерин в кружевных юбочках, а некоторые еще закрыты и приманивают грибников — возьми-ка меня, я шампиньон. Кто знает, может, какой-нибудь грибник и вправду спутает, а потом умрет, но Рыжка — никогда! Ядовитых поганок она не касается, так что папка только качает головой:

— Вот вы мне и объясните, здесь наука в полном тупике.

Я где-то читала, что ландышевые листья ядовитые, и все-таки Рыжка иногда ест их. А может, они только для человека ядовитые, а для косули — нет. Рыжка лучше знает, что ей можно, а что нет. И никто ее этому не учил.

Когда мы возвращаемся из леса, она не такая усталая, как прежде. Больше всего ей хотелось бы собрать нас всех вместе и показать, что она умеет, а главное, что она умеет выделывать своими ножками. Она может идти рысью, как жеребенок, отскакивать в сторону, как козленок, перескакивать через кусты, живую изгородь, а иной раз, когда она в очень хорошем настроении, устраивает и такое: поднимает голову и бежит к дороге, а потом идет на нас пружинистым шагом, копытца у нее вонзаются в землю, как циркуль. Иногда она тренируется вдоль живой изгороди. Пронесется пулей, а подбежав к дороге, засопит, найдет в момент щелочку между кустами и выбежит на луг, где вильнет задиком и снова мчится к реке. Пробежится так раза два-три, а уж потом приплетается к нам и дышит, как паровоз. Не успеешь и до десяти сосчитать, как она приходит в себя, и никогда по ней не скажешь, что еще минуту назад она едва дух переводила.

А когда наступает вечер и ей нужно идти в домик, видно, как ей туда не хочется. Она устрашающе пыхтит, когда мы ее туда несем, и нисколько не похожа на ту страдалицу, что так отчаянно металась в листве. Из шкурки ее исчезли белесые пятнышки, какие бывают у детенышей косули, копытца обтесались, и видно, как под кожей на ножках напрягаются мышцы. Целыми днями она в основном набивает живот. Все время где-то рыскает — ищет какие-то былинки, а когда брюшко уже полнехонько и больше в него не вмещается, она только пробует. Из нашего угощения Рыжка больше всего любит детскую кашку. Никогда о ней не забывает. Ради нее сама приходит в холл и иной раз даже отрывает маму от готовки. Как начнет ни с того ни с сего облизываться, тут уж мы знаем, в чем дело.

Из-за Рыжки мы все время пропадаем в лесу. Грибов у нас полно, что сушеных, что маринованных, и дядюшке мало-помалу надоедает яичница с грибами. В зарослях у Рыжки, по крайней мере, пять норок, не так-то легко найти ее. Бывает, мы хотим идти домой, а Рыжку будто ветром сдуло. Мы зовем ее — она не отзывается, в прятки с нами играет. А как найдем ее, она прикидывается такой замученной и усталой косулькой, что домой приходится нести ее на руках.