Потом, уже проходя по улицам Кишинева, Иван заметил Елену: приподнимаясь на цыпочках, она усердно махала им рукой; Иван хотел окликнуть ее, но вовремя вспомнил, что строй — святое место, и прошагал мимо нее молча. А она, видно, и вовсе его не приметила: в строю все солдаты так похожи друг на друга!..

Дунай, шумный и торопливый, быстро несет свои, воды к Черному морю, крутя бревна и щепки, диких уток и чаек, говорливо плескаясь у отлогого левого берега, при сильных порывах ветра гоняя небольшие белесые барашки, а при затишье серебрясь рябью, как плотвичьей чешуей.

Не тот Дунай, каким он был еще три недели назад: не плывут по нему пароходы, не пробуют свое счастье рыбаки, намертво закрепили свои посудины лодочники. Правда, рыбаки нет-нет да и появятся с сетями, но, вспугнутые гулким ружейным выстрелом, не успевают расставить снасти и спешат к своему берегу. Впрочем, кто знает, рыбаки это или турецкие шпионы, желающие узнать, кто окопался на левом берегу и что он намерен делать в самое ближайшее время.

А на левом берегу, за густым кустарником, лежат в пикете двое рядовых — Егор Неболюбов и Иван Шелонин; лежат и до боли в глазах всматриваются в правый берег. Видят они вздернутые серые скалы, городишко, словно прилепившийся к этим скалам, одинокие фигурки людей — штатских и военных, ослов, заиряжепных в небольшие телеги и с трудом передвигающихся по грязи. Они уже знают, что город этот называется Систовом [1], что военные — это уже турки, а вот гражданских с такого расстояния не разберешь — болгары они или турки. Вряд ли их можно различить и с близкого расстояния; Ивану они кажутся похожими друг на друга и чернявой внешностью, и одеждой, и красными фесками, которые они носят на голове.

Позади у Ивана, Егора и их однополчан остался трудный путь. С того дня, как был зачитан в Кишиневе высочайший манифест, они не знали отдыха. Шли по двадцать часов в сутки, совершая небольшие привалы, чтобы легонько перекусить, выкурить цигарку да перемотать мокрые портянки. Дороги румынские оказались нисколько не лучше русских. Весенние дожди непрестанно поливали обширную территорию, переполнили реки и ручьи, превратив их в большие и многочисленные озера. Половодье затопило пашню и луга, сделало непроходимыми и без того трудные грунтовые дороги. Как же тяжко таскать ноги то из жидкого, то из густого месива; дыр в каждом сапоге наберется до полдюжины, и каждая пропускает этой отвратительной каши столько, сколько может уместиться между ногой, завернутой в гнилую, вонючую портянку, и, кожей; если же грязь не умещается, она с хлюпаньем выплескивается через дыры наружу.

Все это, слава богу, позади.

А впереди — Систово со своими неприступными берегами. Чужими пока берегами. Турки, слышно, окопались так, что готовы встретить любую армию хоть с тысячей пушек. Зато болгары ждут русские войска с понятной нетерпеливостью; то помашут белым платком, то на виду у русских бросят шапку, поймают ее и приложат с поклоном к груди. Или поманят к себе рукой: мол, не задерживайтесь за Дунаем, наши дорогие спасители, заждались мы вас!

Ивану тоже надоело ждать, но ротный говорит, что еще не подоспело время, что одна рота и даже полк ничего сделать не могут; надо переправить огромное войско, чтобы сбить турок с насиженного места, то есть с их крепких позиций, и гнать их к Константинополю. А чтобы переправить такое войско, да еще с пушками, снарядами, конями и всякими припасами, надо иметь в громадном количестве переправочные средства. Подвезут все Это — и начнется переправа…

А пока можно поговорить о турках и турчанках, о турецком царе — султане и его странной, непостижимой жизни…

— Говорил я тебе, Ваня, как судили меня за то, что не по правилам живу я со своей Аннушкой, обвинили меня в незаконном сожитии, — обращается к приятелю Егор Неболюбов, удобно располагаясь в густой и мягкой траве. — А Аннушка у меня любимая и единственная жена. Не моя вина, что ее спесивый папаша не дал согласья на венчание, а поп без этого согласья не обвенчал нас в церкви. А теперь возьми ты турецкого султана: триста жен у него, а законных не больше пяти…

Но и это удивляет Шелонина:

— Пять законных1 Как же так?

— У них это положено кораном, евангелием ихним, — поясняет Егор, с треском ломая сухую камышинку, занесенную на берег вешними водами. — За пять у них и спроса нет, это по-ихнему даже очень хорошо: можешь прокормить и одеть — женись пять раз и все тебе законно! А вот триста незаконных!.. Вот это…

— Как же он с ними живет? — прерывает Неболюбова Шелонин. — Одних имен сколько! И ведь всех запомнить надо! Как пить дать!

— А зачем ему запоминать? Для этого у него придворные есть! Вот и ходит он по женам, как у нас пастух: по очереди. И никто не обвиняет его в незаконном сожитии!

— Появись в нашей деревне мужик с тремя женами — ему бы глаза заплевали! — возмущается Шелонин.

— А он у них первый человек!

— Вот порядки так порядки! — негодует Иван.

— Я тут как-то встретил болгарина, — продолжает Неболюбов, — порассказал он мне всякой всячины. По нескольку жен имеет чуть ли не каждый турок, и жены эти не злобятся и не возмущаются. И глаза не выцарапывают друг другу. Но не дай бог, если турчанка встретит в бане болгарку! Голой на улицу выгонит!

— Почему? — изумляется Шелонин, — Так у них заведено, Ваня, — задумчиво говорит Неболюбов, вглядываясь в синеватый отлив Дуная, который к вечеру успокоился и стал походить на большое зеркало. — Заведено так потому, что всех других они считают скотами и только себя людьми. Вот, скажем, идет турок по улице, а навстречу ему болгарин. Болгарин должен отскочить в сторону, пусть даже в грязь, и низко склонить голову — пока турок не пройдет мимо.

— А турок-то, знать, богатый какой-либо барин? — спрашивает Шелонин.

— Какой там барин! — сплюнул Неболюбов. — Турок может быть оборванцем, а честь ему обязан оказать даже богатый, уважаемый в народе болгарин. Прыгай в грязь, кланяйся до земли и выражай в глазах, что тебе очень приятно гнуться в три погибели. Не дай бог, если турок заметит в глазах болгарина неблагодарность! Тогда болгарин и зубов недосчитается!

— У нас такое и пьяный урядник не позволит! — на свою мерку измеряет положение в Болгарии рядовой Шелонин, — Как пить дать, не позволит.

— Верно, Ваня, верно, — соглашается с ним Неболюбов. — Говорил мне еще этот болгарин, что в других местах турки и похуже делают. Встретит турок христианина, садится на него верхом и приказывает нести до дома. Не можешь нести — становись на четвереньки и вези, как будто ты не человек, а осел или лошадь.

— А они-то кто? — гневно повышает голос Шелонин.

— Тише, Иван! — грозит пальцем Неболюбов. — Не забывай: мы с тобой в секрете!.. Они считают себя самыми правоверными людьми, и им аллах разрешил делать все, даже глупости и безобразия.

— А где же наш бог?!

— Высоко он, не все ему видно на земле, — улыбнулся Егор.

— Вот и Елена бежала из дома, чай, не от хорошей жизни, — вдруг вспомнил Шелонин.

— Не жизнь у них, Ваня, а мука сплошная! — сказал Егор. — Даже наша с тобой, уж на что скверная жизнишка и то для них, болгар, раем бы показалась! Ворваться турок может чуть ли не в каждый дом. И тогда берегись, барышня, особенно если бог красотой ее наградил и статью не обидел!

— Елену бог ничем не обидел! — заметил Шелонин.

— Потому и убежала из дома!.. Жестокие турки; хуже самого лютого зверя!

— Эх, и чешутся же у меня на них руки! — угрюмо проронил Шелонин.

— В прошлом году у болгар восстание было, — продолжал Неболюбов, — невмоготу им, вот и поднялись. А силенок — кот наплакал. Задушили их, как детишек невинных! Болгарин говорил, что реки от крови красными были, а запах крови заглушил ьсе другие запахи. Стонала, говорит, вся Болгария, стонала и лицо свое в нашу, в российскую сторону обращала: мол, только вы и можете спасти от неминуемой гибели.