В полках уже знали, что в Кишинев прибыл государь император, что сегодня на Скаковом поле, неподалеку от города, намечено большое молебствие и по сему поводу назначен церковный парад, на который приказано вывести пехотную и кавалерийскую дивизии, часть саперной бригады, собственный его высочества конвой и две недавно сформированные болгарские дружины.

Что-то последует за этим днем, за двенадцатым апреля 1877 года?..

Шелонин слышал, что наверняка в этот день царь объявит войну туркам, и думал, что это правильно и нужно; ему хотелось как можно скорее вступить в дело, ради которого он приехал сюда, за много-много сот верст; он верил, что бой, который он поведет, — правый и святой бой, в котором с одной стороны будут участвовать справедливые христиане, спасающие от верной гибели своих единоверцев-братъев, а с другой стороны — жестокие и несправедливые басурмане, мучающие и убивающие невинных христиан. Иван не задумывался над своей собственной судьбой и делал это отчасти потому, что войны не видел, а друзья утверждали, что перед такой силой турок не устоит и что он, Иван, еще увидит счастливых, освобожденных страдальцев болгар. Ему и в голову не приходило, что его могут убить, что убить могут Егора или Игната, Панаса Половинку или подпоручика Бородина. В такие годы, ничего еще не испытав, человек меньше всего думает о смерти и жизнь ему кажется вечным и радостным явлением.

Все это утро рядовой Шелонин, выполняя приказ ротного командира и распоряжения фельдфебеля, приводил себя в надлежащий порядок. Он знал, что ему придется идти на Скаковое поле по грязи, но сапоги он чистил так, словно собирался в них смотреться; тысячу раз вертел Иван свою шинель и мундир, пока не убедился, что теперь все в порядке и он смело может становиться в строй. Только тогда он сел на пенек, ожидая, когда прозвучит фельдфебельская команда или протрубит полковой горнист, зовущий нижних чинов и офицеров на площадку, чтобы построиться для парада.

И он прозвучал, этот сигнал: звонкий, торопливый и неспокойный.

Полк построился быстро; какое-то высокое начальство ходило вдоль строя и придирчиво всматривалось в каждого солдата: на Шелонина долго смотрел генерал с золотыми, сверкающими на солнце эполетами, но ничего не сказал и пошел дальше.

На Скаковое поле они маршировали бодро и торжественно, четко печатая шаг и обдавая брызгами друг друга; уже давно потеряли свой блеск начищенные сапоги, и уже не первый комок грязи прилип к шинели, с которой недавно были сняты все соринки и старательно выбита вся пыль. На все это Шелонину не хотелось обращать внимания. Сейчас он желал одного увидеть государя императора. Впрочем, того желали и Егор Неболюбов, и Панас Половинка, и Игнат Суровов, и десятки, сотни, тысячи нижних чинов, унтер-офицеров, штабе - и обер-офицеров — все те, кого позвал на Скаковое поле звонкий горн.

Они стояли очень долго, войска и громадные толпы народа, гюка не появился на поле государь император со своей свитой. Впереди, как понял Иван, ехал царь; в фуражке с блестящим козырьком и кокардой, в простой шинели и с обыкновенными погонами. Шелонин немного разочаровался: он успел посмотреть многих генералов, сверкающих эполетами, шашками, орденами и шпорами; царь, в его представлении, должен был блистать золотом и этим блеском чуть ли не освещать стоящие перед ним войска. Но этого не было. Когда царь медленным шагом приблизился к их роте, Шелонин постарался как можно лучше рассмотреть его лицо. Оно показалось ему унылым и осунувшимся, усы опустились, серые печальные глаза выдавали его настроение. Казалось, царь прибыл не на торжественный парад, а на панихиду по близкому усопшему. Шелонин думал, что государь что-то скажет им, но он лишь мельком взглянул на замершую роту и поехал вдоль строя.

Едва он закончил объезд, как барабаны ударили «на молитву», и войска по команде обнажили головы. У только что поставленного аналоя появился епископ. В отличие от государя, он был в нарядной, сверкающей золотом, серебром и драгоценными камнями ризе. Ему подали пакет, и он дрожащей рукой, очень медленно, вскрыл его перед войсками. И тут же зазвучал его голос — трубный, торжественный, доносящийся до последних солдатских шеренг:

— «Божиею милостйю мы, Александр Вторый, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Всём нашим любезным верноподданным известно то живое участие, которое мы всегда принимали в судьбах угнетенного христианского населения Турции. Желание улучшить и обеспечить положение его разделял с нами и весь русский народ, ныне выражающий готовность свою на новые жертвы для облегчения участи христиан Балканского полуострова…»

Слог был витиеватым и нелегким для понимания. Лишь в конце чтения Шелонин уяснил, что это и был высочайший царский манифест, которым объявлялась война Турции и приказывалось русским войскам вступить в ее пределы. Поле замерло так, словно у тысяч собравшихся цивильных людей и у войска вдруг перехватило дыхание. Шелонин тоже почувствовал, что у него защемило сердце и ему нечем дышать. До его слуха донеслись слова епископа, столь же торжественные и громоподобные, как и манифест, но в руках преосвященного уже не было никакой бумаги, и Шелонин понял, что епископ начал проповедь или напутственную речь, обращенную к войскам, построенным на Скаковом поле:

— Мужественно, дерзновенно идите на подлежащий подвиг!.. Предстоящий вам путь хорошо известен русскому воинству: он утоптан русской ногой, усеян костями и напоен кровью защитников и врагов русского народа, христова имени. Повсюду на своем пути вы встретите села, города, крепости, реки, горы и долы, напоминающие великие русские имена, доблестные подвиги, славные победы русских войск. Кагул, Ларга, Рымник, Измаил, Дунай с вражескими на нем твердынями, Балканы, Адрианополь, Константинополь и неисчислимое множество других местностей — все это свидетели славных подвигов и побед русских дружин, русских войск. Перед вами будут восставать как живые то величавые лики древних князей — витязей русских Олега, Игоря и Святослава; то величавые образы царей и цариц: великого Петра, великой Екатерины, благословенного Александра, доблестного Николая; то величавые лики великих вождей: Румянцева, Суворова, Кутузова и других с их чудо-богатырями. Эти и многие другие славные мужи России неоднократно заставляли трепетать Царьград-Стамбул перед силой их оружия, прославили своими подвигами, возвеличили Россию… Какие славные воспоминания будут вдохновлять вас к новым подвигам и победам!..

И опять мертвая тишина воцарилась на Скаковом поле. Но вот епископ показался уже неподалеку, а за ним духовенство в праздничных и сверкающих ризах; епископ окропил солдатские шеренги святой водой; несколько капель попали и на лицо Ивана Шелонина, но он даже не пошевелил головой: пусть себе плывут по щекам, это тоже к счастью и удаче!..

Епископ ушел к другим полкам и ротам, и уже не слышался ласковый свист его кисточки, которой он окроплял войска. Они долго стояли в безмолвии, пока голосистый сигнал не возвестил начало кавалерийского марша. Полки и эскадроны шли на сытых, отчищенных и нетерпеливых лошадях, шли четко, издавая ритмичный, в такт маршу, цокот копыт. Настала очередь и для пехоты. Шелонин подтянулся и приосанился. Как ни странно, но в эту минуту он вдруг подумал о том, как бы не растянуться на скользком поле и не нарушить строй роты, не подвести своих товарищей и ротного командира.

Они прошествовали мимо царя в каком-то оцепенении, соблюдая строгое равнение, чеканя шаг и сдерживая дыхание. И лишь позднее, когда кончился этот торжественный марш и до них донесся едва слышный голос царя, они дали волю своим чувствам. Иван услышал, как впереди и позади, справа и слева от него стали кричать громкое, какое-то исступленное «ура». Вместе с другими кричал и он, вместе с другими бросал свою шапку, вместе с другими плакал, не вытирая слез. Послышались громовые возгласы, они приходили с поля, на котором стояли толпы народа. Эти возгласы подхватили солдаты. Вскоре, казалось, радостно и возбужденно кричала вся земля: «За братьев! За святое дело! За веру христову! За свободу славян!»