порядочному человеку. Надобно сказать, что по нашему глубокому убеждению, которое желали бы мы сообщить всем, Гоголь был совершенно добросовестен, когда писал эти строки: он сам верил в необъятную важность своего плана! Как в

этом случае, так и во всех других ему подобных нет никакой возможности

предположить, что рукой его водил один только голый, безобразный, мещанский

расчет — притянуть к себе чужие силы и ими воспользоваться. Кто знает

свойство вообще исключительных идей литературного, мистического и всякого

другого содержания поглощать все другие соображения и становиться всюду на

первый план, тот никогда не придет к подобному заключению. Самый тон

подобных писем, исполненный теплоты и одушевления, уже отстраняет от них

подозрение в сухом обдумывании эгоистического замысла. Мы сейчас увидим, каков был Гоголь, когда действовал от своего лица и по обстоятельствам, а не по

внушениям своей неизменной мысли: он становится другим человеком и

выказывает новую сторону характера, совершенно противоположную той, которой теперь занимаемся. В настоящем случае, как и во всех с ним схожих, он

был выше или, если хотите, ниже расчета. Он говорит с собеседником как власть

имущий, как судья современников, как человек, рука которого наполнена

декретами, устраивающими их судьбу по их воле и против их воли.

Но с этой высоты представления своей жизненной задачи Гоголь по

временам сходил в толпу людей, когда требовала этого необходимость, и

становился с ними лицом к лицу. Тогда обнаруживалась другая сторона его

характера, о которой сейчас упомянули. Для борьбы с нерешительностью, равнодушием и противодействием он употреблял верные, чисто практические

средства, и притом с разнообразием, энергией и дальновидностью расчета, заслуживающими изумления. Так было между прочим в эпоху печатания первого

тома «Мертвых душ». Письмо к Н. Я. Прокоповичу, приведенное нами выше, имело еще приписку следующего содержания: «О книге можно объявить;

постарайся об этом. Проси Белинского, чтобы сказал что-нибудь о ней в немногих

словах, как может сказать не читавший ее. Отправься тоже к Сенковскому и

попроси от меня поместить в литературных новостях известие, что скоро выйдет

такая-то книга,—и больше ничего. В этом, кажется, никто из них не имеет права

отказать». Это незначительный образчик его хлопот о книге. Он писал министру

просвещения, покойному графу Уварову, известное письмо, в котором, по

глубокой сметливости, мельком говорит о нравственном значении нового своего

произведения и указывает преимущественно на бедность и беспомощность своего

Положения, обнаруживая этим немаловажные познания в деловой логике и в

материях, на которые она обращает особенное свое внимание [059]. Письмо было

без означения года, числа и места, откуда послано, и г. Кулиш в своей книге (т. I, с. 292) думает, что это произошло, может быть, от рассеянности, но это

произошло не без умысла. Просьба выражала высшую степень незаслуженного

страдания, до которого доведен человек, и могла обойтись без всех

формальностей; отсутствие их, не говоря о другом, даже сообщало ей особенный

вид искренности. Немного далее г. Кулиш (стр. 254) по поводу этого письма и

другого к бывшему попечителю СПб. округа, князю М. А. Дондукову-Корсакову

83

[060], точно в том же роде, замечает: «Перечитывая эти письма, значительно

мною сокращенные, удивляешься простодушию поэта и его незнанию самых

обыкновенных приемов в сношениях с людьми такого рода, по такому делу и при

таких обстоятельствах. Не думаю, однако ж, чтобы эти недостатки понижали его

хотя одним градусом во мнении истинно благородно мыслящего человека. Нет, зная ничтожество его в жизни практической, неловкости в сношениях с людьми, мелочные причуды характера или какие бы то ни были нравственные недостатки, мы тем больше должны почитать пламень его таланта. Глядя таким образом на

поэта, мы не оскорбим его памяти своим любопытством, доискивающимся его

высоких поступков или мыслей и самых мелких его слабостей». Все это место, как и несколько других в книге г. Кулиша, следует понимать буквально наоборот, и тогда оно будет соответствовать делу и выражать справедливое мнение.

Простодушия поэта нет и признаков в обоих письмах; нарушение обыкновенных

условий корреспонденции вышло, как нам кажется, совсем из другого источника, чем недостаток опытности; практический смысл Гоголя составлял его

отличительное свойство, пока не пропадал в одной исключительной идее; к

пламени его таланта незачем обращаться благонамеренному и добросовестному

исследователю, как бы к некоторому облегчительному обстоятельству в своем

роде, а доискиваться причины его высоких поступков и мелких слабостей не

значит оскорблять памяти Гоголя, перед которой благоговеет всякий

образованный русский, а значит только удовлетворить законной потребности в

истине и в великом поучении, которое представляет жизнь каждого

замечательного человека.

В дополнение мы приводим здесь из переписки с Н. Я. Прокоповичем один

листок, который окончательно показывает, в каком тоне и на каких условиях

требовал Гоголь ходатайства друзей перед людьми, от которых зависела судьба

его рукописи, а стало быть, и его собственная. Листок подтверждает также, что

письма его к двум влиятельным лицам эпохи не были произведением минутной

вспышки, а, напротив, составляли часть обдуманной системы. «Москва, февраль.

— Я получил твое уведомление, но такое же самое, назад тому полторы недели, я

получил уже от Плетнева, и с тем вместе было сказано, чтоб я готовился к печати, что на днях мне пришлется рукопись, а между тем уже две недели прошло... Не

затеялась ли опять какая-нибудь... история? Пожалуйста, зайди к Плетневу и

разведай. И попроси его, чтоб он был так добр и заехал бы сам в квартиру к князю

Д-К—ву. Последний был когда-то благосклонен ко мне. Пусть он объяснит им, что все мое имущество, все средства моего существования заключаются в этом, что я прошу их во имя справедливости и человечества, потому что я и без того

уже терпел и терплю. Меня слишком истомили, измучили эти истории, и что я

терплю много уже чрез одни проволочки, давно лишенный всяких необходимых

(средств существования). Словом, пусть он объяснит им это. Неужели) они будут

так бесчувственны... Здоровье мое идет пополам,— иногда лучше, иногда хуже.

Но я устал крепко всеми силами и, что всего хуже,— не могу совсем работать.

Чувствую, что мне нужно быть подальше от всего житейского дрязгу, он меня

томит» [061]. Конечно, материальная сторона предприятия не могла быть лишена

всей своей важности в глазах человека, жившего одними своими литературными

84

трудами, но намерение держаться одной этой стороны, как лучшей пособницы в

настоящем деле, доказывает уже само по себе сильное познание эпохи и немалую

практическую зоркость.

И не одни влиятельные лица того времени вызывали у Гоголя уменье

приноровляться к понятиям и взгляду общества, но и на самых друзьях своих он

еще испытывал способность говорить языком их помыслов и наклонностей. Зная

постоянное желание бывшего издателя «Современника» (Плетнева) украсить свой

журнал его именем, Гоголь пишет к старому своему другу и покровителю письмо

из Москвы - от 6 февраля 1842. На этот раз Гоголь вдруг отказывается от

печатания «Мертвых душ», просит возвратить ему рукопись, под предлогом

необходимых исправлений, и только требует откровенного мнения друзей насчет

достоинства и недостатков романа. Письмо это, если бы получено было

своевременно в Петербурге, конечно поразило бы всех почитателей его таланта, да, вероятно, и рассчитано было на произведение этого эффекта, способного