удвоить их ходатайства по общему делу. Не довольствуясь этим, Гоголь, как бы

ненароком, бросает еще в конце письма следующие слова:

«Р. S. Будет ли в «Современнике» место для статьи около семи печатных

листов, и согласитесь ли вы замедлить выход этой книжки, выдать ее не в начале, а конце апреля, то есть к празднику. Если так, то я вам пришлю в первых числах

апреля. Уведомьте» [062]. Надо сказать, что единственная статья, которой он мог

располагать, была именно «Рим», в чем удостоверяет нас сам автор, писавший к

Прокоповичу 13 марта; «В «Москвитянине» не повесть моя, а небольшой

отрывок... Это единственная вещь, которая у меня была годная для журнала».

Пообещав ее «Современнику», Гоголь отдал статью в «Москвитянин», по

причинам, которые опять сам же излагает: «Погодину я должен был дать что-

нибудь, потому что он много сделал для меня. Плетневу я тоже должен, хотя до

сих пор еще не выполнил» [063]. Статья «Рим» появилась в третьем №

«Москвитянина», 1842, а вслед за тем, 17 марта Гоголь высылает издателю

«Современника» старую, хотя и вновь переделанную повесть «Портрет», которая

вряд ли могла заменить для журнала подарок, сделанный «Москвитянину», а в

извинение пишет, что как ни силился составить для «Современника» «статью во

многих отношениях современную», но, написав три «беспутных страницы», истребил ее совсем. Можно смело предполагать, что даже к этим трем

«беспутным страницам» он никогда не приступал. Вдобавок Гоголь старается еще

убедить редакцию, что старая повесть более идет такому журналу, как

«Современник», который должен быть весь обращен к прошлому и почти не

иметь другой цели, кроме воспоминания Пушкина и собрания друзей вокруг его

могилы («Записки о жизни Гоголя», т. I, стр 295) [064]. Во всей этой, впрочем, весьма обыкновенной журнальной истории важно для исследователя только одно

обстоятельство, именно следующее: письмо, где Гоголь отказывается от

печатания «Мертвых душ» и обещает статью, было им придержано и отослано

уже спустя две недели после написания (17 февраля). Гоголь, видимо, причислял

письмо к последним крайним мерам своим и ожидал еще известий. Когда более

благоприятные известия достигли до Москвы, письмо потеряло свою

самостоятельность и пошло в виде дополнения к другому, спокойному и уже

85

частью веселому сообщению (см. «Зап. о Гоголе», т. I, стр. 291). Роль, на которую

оно предназначалось, была снята с него, характер последнего, решительного

удара потерян: оно оставалось только свидетелем протекших волнений писателя, которые должны еще были возбуждать участие и сострадание его друзей!

Мы упомянули раз имя Белинского. Ввиду влияния, которое имел этот

замечательный деятель своего времена на значительный класс читателей, Гоголь

не мог оставив его без внимания и с первого же знакомства получил от него

услугу, немаловажную по своим последствиям. Обычный, формальный ход

рукописи «Мертвых душ», как мы уже сказали, встретил в Москве какого-то рода

затруднения Гоголь еще не знал, на что решиться, когда, пользуясь случайным

пребыванием Белинского в Москве, он назначил ему в доме одного общего

знакомого свидание, но, как сле-довало ожидать, под условием величайшего

секрета. Пренебречь ропотом друзей, завязав откровенные сношения с критиком, он не мог даже по убеждениям своим. Мы знаем положительно, что Гоголь, вместе с другими членами обыкновенного своего круга, был настроен не совсем

доброжелательно к Белинскому, и особенно потому, что критик стоял за суровую, отвлеченную, идеальную истину и при случае мало дорожил истиной

исторической, а еще мене. преданием, связями и воспоминаниями кружков.

Гоголь несколько раз выражал недовольство свое критикой Бе-пинского еще в

Риме. С другой стороны, несмотря на то гдашнюю бдительность литературных

партий и строгий при смотр за людьми, Гоголь понимал опасность оставаться

безвыходно в одном кругу, да и сочувствие к деятельности Гоголя, высказанное

не раз Белинским, сглаживало дорог к сближениям; отсюда секретные сношения, первый пример которых подал, как известно, Пушкин, посылавший тай ком

критику нашему свои книги и одобрительные слова [065] Не обвиняя никого, можно объяснить подобные явления чрезвычайной молодостью литературы и

общества; но как бы то ни было, при первом таинственном свидании Гоголя с

Белинским Гоголь решился на пересылку своей рукописи в Петербург, и тогда же

обсуждены были меры для сообщения ей правильного и безостановочного хода.

Белинский, возвращавшийся в Петербург, принял на себя хлопоты по

первоначальному устройству этого дела, и направление, которое он дал ему тогда, может быть решило и успех его. С ним, как мы слышали, пошла в Петербург и

самая рукопись автора...[066] Впрочем, как мы сказали, миновать известного

нашего критика почти и не было возможности: он уже начинал делаться у нас

странным анонимом. Никто не произносил его имени, но литературные прения, где бы они ни завязывались, постоянно имели в виду положения, им высказанные, не говоря уже о множестве статей, невольно и неудержимо направленных в ту

сторону, где стоял замечательный аноним, существование и влияние которого они

старались покрыть ложным презрением! Несколько позднее явление это еще

развилось и обхватило большой круг. В разговорах любителей литературы, в

обществе образованных людей, занимавшихся событиями отечественной жизни и

ее направлением, даже на профессорских кафедрах красноречия аноним

присутствовал неизбежно. Его надобно было непременно обойти, чтоб идти далее

или в другую сторону. Точно так поступал и Гоголь: ни разу не произносит он

имени Белинского во всей своей переписке с друзьями, но протягивает ему руку

86

за спиной их. После отъезда Белинского в Петербург Гоголь получил от него

длинное, пространное письмо с мыслями, касавшимися, вероятно, внутреннего

значения «Мертвых душ» и будущего их продолжения [067]. Так можно по

крайней мере заключить из следующего отрывка, писанного Гоголем к Н. Я.

Прокоповичу в мае 1842: «Я получил письмо от Белинского. Поблагодари его. Я

не пишу к нему, потому что минуты не имею времени и потому, что, как сам он

знает, обо всем этом нужно потрактовать и поговорить лично, что мы и сделаем в

нынешний мой проезд через Петербурга. Действительно, в доме Прокоповича в

Петербурге устроено было опять совещание, не требовавшее уже таких

предосторожностей, как московский его предшественник, но все-таки носившее

характер секрета, без которого Гоголь не мог его ни понять, ни предсгавить себе.

Через два месяца после выезда своего из Петербурга за границу, именно из

Гастейна (в Тироле), Гоголь делает еще следующую приписку к Прокоповичу, которая, если не ошибаемся, показывает присутствие некоторого чувства

доверенности и уважения к критику: «Да, пожалуйста, попроси Белинского

отпечатать для меня особенно листки критики «Мертвых душ», если она будет в

«Отечественных записках», на бумаге, если можно, потонее, чтобы можно было

прислать мне ее прямо в письме, и присылай мне по листам, по мере того как

будет выходить» [068]. Конечно, тут есть частью выражение того любопытства, какое обнаруживал вообще Гоголь в отношении суждений и толков о себе, но тут

есть вместе с тем, как нам кажется, и кой-что более. Таким образом, под покровом

равнодушия и внешней холодности, способных обмануть глаза приятелей, он

отдавал должное нравственной силе, не признаваемой другими, и, таким образом, скажем еще, люди самых различных положений в обществе, самых разнородных

стремлений и характеров действовали одинаково в его пользу или в пользу его

дела.

Наконец «Мертвые души» вышли из печати. Алекс. Иван. Тургенев,