Гомосексуалист по кличке Анита что-то шепнул на ухо старому сатиру и пристроился рядышком со мной, а я заорал и стал звать сержанта. К решетке подошел капрал и спросил:

— Что такое?

Я говорю:

— Господин капрал, мне надо выйти.

А он в ответ:

— А ну, заткнись, ты что, по морде хочешь?

Гомосексуалист Анита заржал и ответил за меня:

— Я хочу, я хочу!

А капрал орет:

— Пошел ты на хрен, я спать хочу.

И оставил нас дрожать от страха в темноте.

Мне вспомнились папа, мама, суровый дедушка, растянувшийся на скамейке Теку, куда он делся-то? Вспомнились мои подружки, вся моя прошедшая жизнь — и ничего хорошего я в ней не нашел. Я — самое жалкое и одинокое из всех земных созданий, несчастнейший из смертных, и если я умру здесь, изнасилованный гомосексуалистом по кличке Анита или кем-нибудь еще, никто и слезы по мне не прольет. Я сел, прислонившись к стене, уронил голову между колен и потерял счет времени. Настало утро, я протрезвел, мне было холодно, и я без конца кашлял и чихал. Старый сатир глядел на меня похотливыми глазками из-под красных век, гомосексуалист Анита перешептывался с другим гомосексуалистом, а воры спрашивали убийц, не найдется ли случайно у них закурить.

Капрал подошел к решетке, и я спросил, где девушка.

— Какая девушка? — спросил он.

— Ну та, что была со мной вчера, — пояснил я.

А он в ответ:

— Кандида, что ли?

Только тогда я узнал, что ее зовут Кандида, какое красивое имя!

А капрал мне сказал:

— Не знаю, думаю, что участковый отправил ее домой, она несовершеннолетняя, так что тебе пропишут по первое число.

— Мне?

— Ясное дело, тебе придется жениться.

Я похолодел.

— Вы что, капрал, с ума сошли?

Он в ответ:

— Не груби, сопляк, тебе что, в морду дать?

Гомосексуалист Анита подал голос из своего угла:

— Капральчик, а капральчик, дайте лучше мне в морду.

А старый сатир осклабился, показывая почерневшие гнилые зубы.

Когда пробило полдень, принесли баланды — такой, что и нищий в рот бы не взял. Сержант подошел к решетке, подозвал воров, отпер дверь и увел их с собой. Через полчаса они вернулись все избитые, с распухшими лицами и окровавленными губами, и хныкали, будто малые дети, сержант взглянул на меня и процедил: вот сейчас кому-то из вас тоже так всыплют, что мало не покажется. Старик в отчаянии взвыл, он-то сидел тут не первые сутки и знал, что это такое, а сержант приказал капралу: отопри дверь и выведи старика. Я облегченно вздохнул, но когда сержант повернулся спиной, я услыхал его слова: парня пока оставьте, с ним я ужо по-свойски поговорю.

Мать твою так! Эта мука длилась до трех часов пополудни, у меня зуб на зуб не попадал от холода, я был голоден, как волк, кашлял и чихал, валился с ног от усталости, и никто не пришел, чтобы вытащить меня из этого дерьма. И вдруг появляется Теку с наглой ухмылкой, подходит к решетке, зараза такая, и ржет: ах, вот ты где, а сам ржет, как сумасшедший, и за пузо хватается, так он ржал и ржал, и ржал, пока не подошел капрал и не сказал:

— Эй, парень, тебе тут цирк, что ли?

— Извините, господин капрал, но этот придурок потащился девчонок цеплять и вот поглядите, на кого он теперь похож.

И тут капрал тоже заржал, а за ним и двое убийц, а гомосексуалист по кличке Анита спросил: ну что, может, хоть сейчас кто-нибудь меня оттрахает?

Меня выпустили через полчаса, участковый заставил меня подписать какие-то бумаги, посмотрел на меня, как будто что-то было не так, и я спросил: что случилось? И он, представьте себе, вышел, а я сел в черную машину моего дяди, который, побагровев, проревел: мне стыдно за тебя, ты опозорил всю нашу семью, а Теку ржал на заднем сиденье, и тут я сказал: слушай, дядя, видел бы ты, какая попка у Кандиды… А он в ответ: молчи, несчастный, развратником растешь, пороку предаешься, безбожник ты этакий, хоть бы о матери своей подумал, и тут машина подъехала к префектуре, и дядя велел водителю отвезти меня домой, а мне сказал: переоденься, а потом поговорим.

Теку так и ржал всю дорогу, пока дядя не вышел, я хлопнул его по колену, пересев на заднее сиденье.

— Теку, старею я, что ли, не пойму, что со мной делается.

А он все ржет и ржет.

Алфреду, водитель, спросил, куда ехать:

— Домой?

А я, подмигнув, ответил:

— Алфреду, осел ты этакий, поехали обратно в полицию.

А тот не понял и переспросил:

— Как вы сказали?

— Поедем обратно в полицию, дурак.

А тот отвечает:

— Как прикажете, сеньор.

— Поезжай обратно в полицию, идиот.

А он отвечает:

— Слушаюсь, сеньор.

Теку спросил, не рехнулся ли я?

— У меня там есть еще дела. Алфреду, передай-ка мне бумажник.

Я вошел в полицейский участок, разыскал этого чертова капрала, потому что участковый ушел на обед, и говорю:

— Ну и гад же ты, капрал, продержал меня в камере всю ночь, голодного и холодного, сердца у тебя нет или ты не знал, кто я?

Капрал расхохотался и спросил:

— Что у тебя в руке?

Я показал ему черный бумажник, и этот взяточник тут же выдвинул ящик стола и достал бумажку со священным для меня адресом.

— Трогай, Алфреду, — приказал я, а Теку сидел с удивленной рожей. — Трогай, Алфреду, жизнь коротка, и надо еще вкусить от запретного плода!

— Куда, хозяин?

А я:

— Вперед, Алфреду, осел ты этакий.

Она жила в бедном и скромном квартале, в убогом сером домишке. Я постучал в дверь, открыла худенькая девочка.

— Привет, куколка, Кандида дома?

— Спит, — ответила она.

— Неважно, — сказал я, — готов ждать хоть до скончания века.

И когда она проснулась и вышла с покрасневшими от слез и бессонницы глазами, я спросил:

— Кандида, любимая… хочешь стать моей подружкой?

Теку в машине покатывался со смеху, а Алфреду смотрел на все бессмысленными ослиными глазами…

Этого дня я вовек не забуду.

Мы проснулись рано и надели форму. Наши родители советовали нам хорошо себя вести, и мы старались следовать их предписаниям. Мы тщательно причесались и взяли флажки. Мы пришли на площадь и предстали перед учителями. Наши учителя тоже советовали нам хорошо себя вести, и мы старались следовать их предписаниям. Мы построились в шеренги и стояли по стойке «смирно». Мы прослушали государственный гимн независимой Бразилии. Мы устали, проголодались, ноги у нас подкашивались, но мы держались, потому что нам внушили, что это наш долг. Мы ждали солдат, ветеранов, спортсменов, студентов, лейтенантов, капитанов и полковников. Мы ждали префекта, губернатора и президента. Мы слушали речи высших церковных, гражданских и военных представителей. Мы слушали оркестр и восхищались музыкантами. Мы видели мишени, знамена и пулеметы. Мы благодарили Бога, что живы и здоровы, потому что Бразилию ожидает счастливое будущее, как заявил главнокомандующий. Мы рукоплескали народу, которому рукоплескал главнокомандующий. Мы маршировали вместе с солдатами и с теми, кто маршировал им вослед. Мы внимали наставлениям руководства и повиновались… Но нам это не нравилось.

Изо дня в день расхаживая по комнате — вот уже два месяца, — он больше не в силах был выносить тоскливого взгляда больной женщины, которая отправляла детей играть на улицу в обеденное время только для того, чтобы они не сели за стол и не догадались, что на сей раз их опять нечем кормить. Поэтому он выходил на улицу даже в праздничные дни, когда все было закрыто и ему негде было выпрашивать хоть какой-нибудь работы.

Он устал жить, играть с детьми, беседовать с женой о минувшем, настоящем и будущем, ложиться с нею в холодную постель, овладевать ею без любви и без желания, засыпать с чувством неуверенности, мучиться ночными кошмарами, пробуждаться каждое утро под тяжестью страдания и огорчения. Он устал постоянно быть неким живым существом, и вместе с тем ему отчаянно хотелось жить, ощущать себя живым и непрестанно чего-то ожидать, хотя и ожидание его утомило.