Положение осложнилось, когда я заказал четвертый коктейль. К стойке вдруг подошла креолочка с упругой попкой и маленькими сисечками и спросила: ты что, не танцуешь? Я ответил, что танцую лучше, чем Фред Астер, дорогуша, а она: ой, что это за Фред, ты что, дурак, что ли? Это еще кто дурак, мой цветочек, не растерялся я, а она обнажила белые зубки, звонко рассмеялась, и я подумал, что наконец-то мне повезло. Я отодвинул недопитый коктейль и обнял девчонку за талию, ты сегодня будешь так танцевать, как сроду не танцевала, милашка, а она безостановочно смеялась, словно ничего другого не умела.

Она танцевала, плотно прижавшись ко мне, непринужденно расставляла ноги, а я просовывал между ними свою ногу, она ее сжимала и стонала мне в ухо, а я ей говорил, что научу ее танцевать, как Фред Астер, танец меня возбудил, член у меня встал, я совсем уже обалдел и, тычась носом в ее шею, говорил: любимая, прости меня, ты танцуешь, как царица Савская. Как кто? — спросила она, и я повторил: как царица Савская, а она: не дури, я смотрела этот фильм, там эта царица ни разу не танцует. Обозвала меня врунишкой и укусила в загривок. Господи, Царица Небесная, мне было уже невтерпеж, я обхватил руками ее попочку, она застонала и тихонько шепнула, чтобы никто не слышал: эй, парень, ты чего, руки убери, но продолжала танцевать, а у меня чуть крыша не поехала.

Она по-прежнему раздвигала ноги и терлась об меня, а я, пьяный в стельку, болтал всякую чушь, предлагал ей руку и сердце, обещал выстроить ей замок на вершине горы, сказал, что готов на что угодно, если она позволит поцеловать себя в попку, спросил, хочет ли она посмотреть мой член и покажет ли она за это самое потаенное местечко, а девчонка в ответ: член? я тебе за это покажу не одно, а два интересных местечка. Черт возьми! Когда она это сказала, меня всего затрясло, когда моим пьяным глазам представлялись эти самые местечки.

Но тут зал завертелся, и я сказал: умираю от любви и от вина, а она мне: дурак ты, дурачок, и все вертелось, и я сообразил, что я еще пьянее, чем Теку, бедняга, который теперь дрых на скамейке на площади. Мы, пошатываясь, вышли из зала, чтобы подышать свежим воздухом, и она мне сказала: смотри-ка, дождь идет, а я ей: ну что, любимая? Будем танцевать под дождем, как Фред Астер, хотя, видимо, ошибся, ведь Фред Астер никогда не танцевал под дождем, а кто танцевал, не припомню, да это и не важно, а важно то, что мне охота поплясать голым под дождем, все остальное ерунда.

Она залилась лукавым смехом: ты что, обалдел, с ума сошел, а я схватил ее за руку, и мы помчались по пустынной улице, я стащил мокрую, разорванную рубашку, замахал ею, как флагом, и заорал государственный гимн, как мирные берега Ипиранги услышали громкий крик героического народа и увидели яркие лучи солнца свободы, когда я пропел о солнце, она опять засмеялась, отпустила меня и с размаху села на мостовую, промокшее платьице прилипло к ее телу, оказалось, что она без лифчика, и черные сосочки так и норовили разорвать ткань, черт побери, до чего мне нравится эта девчонка.

Я прыгнул на нее, а она заорала:

— Дурак, с ума сошел?!

А я ей:

— Черт возьми, я такой красавицы отродясь не встречал! Если не выйдешь за меня замуж, пущу себе пулю в лоб, слово настоящего мужчины, — при этом я сосал ее груди через мокрое платьице, а она все повторяла: «Дурачок, дурачок», она, видать, тоже выпила порядком.

Мы добрались до площади в поисках Теку.

— Кто такой Теку? — спросила она.

Ей осточертело бегать под дождем. А я ответил:

— Да придурок один, я тут его уложил спать на скамейке, он мой лучший друг. Куда же он подевался, сукин сын! Мы тут стоим, как два идиота.

— Удрал, небось, твой Теку, — сказала она.

— Да и на что нам Теку… — сказал я и, взгромоздившись на скамейку, толкнул целую речь о том, какие попки и сиськи бывают у бразильянок, словно стоя на вершине пирамиды для всеобщего обозрения, а потом скинул брюки, трусы и остался совсем голым.

— Дурачок ты, — сказала она, снимая платье и трусики.

Она оказалась довольно худая, но хорошо сложена. Я соскочил со скамейки и пал к ее ногам:

— Господи Иисусе Христе, помоги мне в этот горький и трудный час жертвоприношения!

А она снова рассмеялась:

— Ты и вправду сумасшедший.

Фонтан с подсветкой уже отключили, но вода еще стекала в бассейн, мы промокли до костей, дождь не прекращался, и я сказал:

— Прыгай сюда!

Мы прыгнули и стали плескаться в воде, груди у нее вздрагивали, а я их сосал, и она смеялась. Боже мой, как она смеялась, вся мокрая, белозубая и темнокожая. Но тут кто-то ударил меня кулаком в лицо, она перестала смеяться, а непонятно откуда взявшийся сержант закричал, отвешивая мне еще одну оплеуху:

— Сукины дети, вот почему Бразилия топчется на месте, нормальные люди работают, а бездельники вроде вас развратом занимаются.

— Черт возьми, какой тут разврат, мать твою так! — возразил я. — Просто мы выпили немножко, ну и что?

А сержант:

— Заткнись, козел!

Дальше я уже совсем ничего не понял, нас двоих обвинили в развратном поведении, а сержант обозвал меня педерастом.

Но я держался с достоинством и встал:

— Спокойно, сержант, вы знаете, кто я, и говорить я буду только в присутствии своего адвоката.

А он снова двинул меня по морде:

— Будет тебе адвокат, распутник ты этакий!

И я снова свалился в чашу фонтана.

— Капрал, возьми этого парня — и в машину его.

— Девку тоже? — спросил капрал.

— Конечно, придурок, не оставлять же ее голую на улице.

Дело приняло дурной оборот, я подобрал свою одежду и залез в машину, лицо у меня распухло, и я подумал, в какой дерьмовой стране мы живем, тут любого добропорядочного гражданина может замести прямо на улице коррумпированный полицейский.

Она разревелась, а я ничего не мог поделать.

— Что со мной будет, когда обо всем узнают? — спрашивала она, кусая губки, а капрал в ответ.

— Заткнись, потаскуха, не то хуже будет!

А я молчал, весь хмель с меня слетел. Герой, как известно, своею смертью не умирает, вот я и решил пустить все на самотек.

В эту субботу у полиции был богатый улов: по дороге они замели одного негра, который отливал у столба, точно собака. Хоть он и пытался объяснить, что ему было невтерпеж, а улица была совершенно безлюдной, ему сказали:

— Заткнись, раб, в следующий раз отольешь в участке и по всей строгости ответишь за оскорбление общественной нравственности.

Потом еще задержали какого-то типа в костюме-тройке и шляпе-котелке, который пел под гитару серенаду невесте — ничего себе, не перевелись, выходит, еще чудаки на свете. Его спросили, есть ли у него разрешение из полиции, чтобы петь серенады, а этот придурок вытаращил глаза и спросил:

— Какое еще разрешение?

— Раз нет, — говорят ему, — будешь петь серенады в полиции, и скажи еще спасибо, что мы тебе гитару об башку не раскокали!

А тот сразу скис и говорит:

— Сержант, если б я знал, давно бы взял разрешение.

Он хотел еще что-то сказать в свою защиту, да получил по морде и тут же замолк.

Когда нас доставили в участок, моя креолочка вдруг заорала так, что чертям тошно стало, мы уже были одеты и застегнуты на все пуговицы, но смешно, наверное, было на нас глядеть — мы походили на двух мокрых куриц, я был ни жив ни мертв от страха, а она орала, точно резанная.

Но вдруг что-то на меня нашло, я обнял ее за плечи и сказал:

— Успокойся, любимая, все будет хорошо.

Она тут же перестала плакать и лишь тихонько всхлипывала, таращась на меня, как маленькая, но тут капрал наподдал мне сапогом по заднице и заорал:

— Ну ты, козел, руки-то не распускай, ты в полицейском участке, а не у себя дома!

Меня запихнули в камеру, где было восемь человек: два гомосексуалиста, один из них носил кличку Анита, три вора, двое убийц и один старик, обвиненный в изнасиловании собственной внучки. Почтительно всех поприветствовав, я попытался уснуть, хотя и задыхался от запаха мочи и кала. Через несколько минут в камеру втолкнули негра, который отливал у столба, и певуна в шляпе-котелке. Ночь не сулила ничего хорошего.