— А чьей?

— Спи, милый сын, а то говорить не буду.

— А что, он пробовал на ком-нибудь эту воду?

— Вот и главное, что не пробовал, — торопливо ответил карлик. — О том и речь. Слушай дальше! Ведь тут надо было живого человека на части разрубить, а потом опять сложить — и водою действовать. И никто не хотел попробовать. Сколько Брюс обещал серебра и злата — никого не уговорил. Все боялись: вдруг не оживит, не сумеет? Очень желательно было Брюсу узнать про свою воду. Грустен стал, думает — как? И надумал. Зовет к себе слугу своего верного, раба турецкого пленного, и говорит: «Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи мне службу самую нужную, и я тебя по заслуге награжу. Вот тебе склянка с живой водой. Возьми меч мой острый, пойдем с тобой в сад зеленый, разруби ты меня сначала вдоль, потом поперек, положи на землю, закрой навозом и поливай три дня и три ночи сряду из этой склянки, что я тебе дал…»

«Какой вздор», — подумал Порошин.

— «Три дня и три ночи, — продолжал карлик. — А на четвертый день откопай меня — и посмотришь, что будет».

— А что будет? — спросил Павел.

— Погоди, — сказал карлик. — Узнаешь. Пошли они в сад. Раб турецкий разрубил министра Брюса, как велено, навозом закрыл и поливает из склянки. День прошел, второй прошел — он льет, а воды не убавляется. На третий день государю Петру Алексеевичу занадобился министр Брюс. Ищут его, поскакали, побежали туда-сюда — нет министра. Государь такого терпеть не может, приказал подать лошадей — и к Брюсу в дом. «Где боярин?» — «Нету». — «Позвать мне раба турецкого. Тот уж знать должен». Привели раба. Государь ему: «Где министр мой Брюс? Говори, а то голову снесу». Раб царю в ноги пал: «Пойдем в сад, покажу». Привел. Государь приказывает: «Раскопай!» Раб говорит: «Еще не время, трех дней не прошло». — «Копай, тебе царь приказал». Раскопал — тело Брюса уже срослось. Он дышит, румянец в лице, но глаза не открыты. «Не нужен он мне такой, — говорит государь. — Нечистое это дело. Разруби его опять и закопай в землю…»

Порошин шагнул к двери в спальную комнату.

— Почивать надо, ваше высочество, — сказал он. — Завтра поздно проснетесь, сердиться будете. А ты, Савелий, иди. — Пусть он завтра доскажет, — сказал Павел. — Мне совсем не страшно. — Завтра и поговорим. Спите, ваше высочество, — строго посоветовал Порошин, выходя из спальни. «Сколько же вздору несут цесаревичу! — подумал он. — А ведь про покойного государя Петра Алексеевича и правду рассказать — заслушаешься. Я здесь не командир, а то бы научил этого Савелия, — видать, он хитер и умен довольно, — что он должен говорить великому князю, когда тот сказку просит, и как совмещать полезное с приятным…»

В столовую вошел Панин.

— Мне надобно, господин Порошин, навестить мою племянницу, Катерину Романовну Дашкову, — сказал он. — Я отлучусь на час, чтобы вы знали, ежели вас кто придет проверять. Великий князь спит спокойно, и в комнате его ложится на ночь камер-лакей. И вам удобно предаться отдохновению. — Спасибо, ваше превосходительство, — ответил Порошин. — В корпусе мы говаривали: «Солдат оттого и гладок, что поел, да и на бок», — и я сей истины весьма придерживаюсь.

Когда Панин ушел, Порошина проводили в отведенную ему комнату. Он прилег на постель, и сон тотчас же овладел им,

Никита Иванович вовсе не думал обманывать царского адъютанта и в самом деле поехал к своей родственнице. Катерина Романовна была дочерью сенатора графа Романа Ларионовича Воронцова и племянницей канцлера Михаила Ларионовича. Через мужа, вице-полковника лейб-кирасирского полка князя Михаила Дашкова, она знала множество гвардейских офицеров. Начитанная и бойкая, эта восемнадцатилетняя дама пользовалась дружбой великой княгини, а затем государыни Екатерины Алексеевны и находилась под сильнейшим ее влиянием. Дашкова удивлялась тому спокойствию, с которым переносит свое положение нелюбимой жены ее старшая подруга, и не на шутку задумывала как-нибудь усмирить Петра Федоровича, для чего требовалось всего-навсего лишить его власти. Об этом она заговаривала со множеством людей, иногда попадая на тех, кто уже действовал в пользу Екатерины. Дашкова была уверена, что стоит в центре заговора и управляет десятками сообщников. Она интриговала с величайшим усердием, но, как позже отметила Екатерина, хлопоты ее были напрасны: все делалось помимо нее. «Правда, что она очень умна, — писала императрица, — но ум ее испорчен чудовищным тщеславием и сварливым характером; главы предприятия ее ненавидят, но она была в дружбе с пустыми людьми, которые и рассказывали ей, что знали, то есть мелочи». Юная княгиня склоняла и своего дядю Панина вступить в заговор против государя и произвести, как она выражалась, революцию. Но Никита Иванович был стреляный воробей и знал, что настоящие дела вершатся без дамских уговоров. Не ответив на сделанное ему предложение, он стал рассуждать о том, что для задуманной революции необходимо согласие Сената, а получить его трудно, что в России вообще нет основательных законов и потому престол может доставаться не по праву наследования, а при помощи гвардейцев, что в Швеции, например, монархия устроена куда лучше. Шведские обычаи были известны при дворе как любимый конек Никиты Ивановича, о них он мог толковать без конца, и Катерина Романовна поняла, что из дальнейшего разговора с дядей проку не будет. Подсмеиваясь над увлечением племянницы, Панин видел, что кое-что все же ей известно, а некоторые сведения могут быть полезны и для него. Поэтому, удрученный недоверием императора, приславшего наблюдать за ним своего адъютанта Порошина, Панин поторопился узнать о новостях у Дашковых. После взаимных приветствий княгиня сообщила, что государь уехал в Петергоф очень недовольный и оставил много различных распоряжений по поводу праздника, что день Петра и Павла, вероятно, будет не очень веселым, хотя готовится большой фейерверк и заказан ужин на триста персон. Государыня в Петергофе одна и видеть никого не хочет, настроение у нее дурное, и ее можно понять: беспутный муж накануне снова напился, как сапожник, ругался по-немецки и по-русски и кричал, что неверных жен следует постригать в монахини. Панин слушал, соображая: говорить ли, что он взят государем под надзор? Очевидно, потом будет заведено следствие, из которого ничего хорошего для друзей государыни выйти не может. Как ни кинь, все они виновны будут в злоумышлении на царствующего государя, пусть дальше разговоров у них ничего и не производилось. Пока он додумывал заключение своей мысли, в залу вошел Григорий Григорьевич Орлов. Он поспешно приблизился к собеседникам и сказал два слова:

— Пассек арестован.

Дашкова всплеснула руками. На ее лице отразился ужас. — Не может быть! — пролепетала она, пытаясь представить, кому и чем грозит это неожиданное известие. — А вы что думаете, Никита Иванович? — спросил Орлов. — Плохую новость мне пришлось принести, правда? Панин слышал от Катерины Романовны имя капитана Преображенского полка Пассека и понимал, что он один из тех, кто вербовал в гвардии приверженцев Екатерине. Кажется, опасность приближалась… Важно сохранить присутствие духа и успокоить княгиню — в отчаянии она легко наделает глупостей. — Арест офицерам не в диковину, — ответил Панин, — с гауптвахтой они сызмальства знакомы. Государь взыскивает с полковых командиров — не мудрено, что они с капитанов требуют. Наверное, ваш Пассек упустил что-либо по службе, вот и наказан. — Не похоже на это, Никита Иванович, — сокрушенно сказал Орлов. — Пассек не на гауптвахте сидит, а приведен в полковую канцелярию. По двое часовых у окон, четверо с офицером у дверей. — Пуганая ворона куста боится, — стараясь казаться невозмутимым, заметил Панин, понимая, что Пассека держат как государственного преступника и развязка для всех может наступить быстрее, чем ее сейчас ожидают. — Прошу вас, Григорий Григорьевич, — обратилась Дашкова к Орлову, — пойти узнать точнее о причинах ареста Пассека и уведомить меня и Никиту Ивановича: он тоже с нами, хоть вам и не признается. — Слушаюсь, княгиня, — ответил Орлов и тотчас вышел. Никита Иванович возвратился к себе в тревоге. Если Пассека станут допрашивать с пристрастием, пожалуй, не выдержит, назовет имена — и тогда со многих плеч полетят головы, а Екатерине Алексеевне быть в монастыре…