— Муку берите — пять пудов. Еще три фунта приварочной на кухне. Больше нет. А детей не дам. Дети ни в чём не виноваты. Убейте, а не дам. Они больные.

Сверху ребячий рев, визг, крик. Наташа шарит в сундучке, браунинг — тоже подарок Курина. Даря, сказал:

«Коммунист не может сдаться!»

На «Инструкции» быстро пишет:

«Тов. Курину. Я умираю коммунисткой. Люблю — вас».

И в окошко — в темноту — неумело — не целясь — в звезды — в небо — бах!

— Ах, так!

Огонь. Рык. И где-то тонкий Полин голосок:

— А у Бога птица в клетке и мед.

Только Балабас спасся. Сполз по трубе в длинной рубашке. Бочком. Канавкой и в поле. Глядит — огромный рыжий Балабас — волосы до неба — Волнушки стали Балабасом. Лежит и страшно.

Горячая земля. Казалось только ждала одной Силинской спички, чтобы подняться, загудеть, изойти гулом, свистом, треском.

Ждет. Поли нет. И мед не течет. На потолке много звезд. Кровать колется. Позвал: «Берта Самойловна!» Тоже нет. Съел корешок. Подавился. Нет, в поле нельзя жить. Вместо Волнушек — дым. Тоже нельзя: Наташа говорила — обожжешься, распухнет палец. Наташа добрая. Наташи тоже нет. А где козел в жилетке? Зовет: «ммэ! ммэ!» Найти козла! Он в Кореневке.

Идет. Крестьяне разошлись по избам. Тихо. Ну, где такого отыскать? Еще без Поли. Здесь живут — это хорошо. Картошку можно взять. Пахнет кроваткой. Толкает дверь. Может здесь козел? — Ммэ! Ммэ!

И старый Силин видит: черт вышел из огня, мычит козлом, зовет своих, рубашку задирает и прямо средь избы… Пресвятая Троица! Спаси и помилуй! — Знак делает! Душу берет!

Силин хрипит. Балабас — струсил, прочь. Нет козла — нет меда, нет картошки. Без Поли ничего не будет. В поле. Лежит.

А Силин силится привстать — не может. Невестка услыхала:

— Даша, зови попа! Кончаюсь!

Молит:

— Скорей! Не дотяну! Пришел, мычит, и душу!.. Поганью отметил. Чертовы крестины. Своих зовет, — всех из Волнушек! Огонь их не берет! Кончаюсь!

Когда пришел отец Родион, — уж был без памяти — козлом мычал, перемигивался с чертом, плевался, корчился. Быстро отошел.

Снова утро. На работу идет палач. Земля горит. Балабас радостно глядит на солнце. И солнце тоже — Балабас. Приветствует его — дрыгая голой ножкой. Катается в траве, как пес. Кричит: — Э! Э!

В деревне суета — ждут Черемышина. Поп — в праздничном облачении. На околице. Топот. И сразу — смерть из-за лесочка — рябина — красная звезда. Глухо в дальнюю избу:

— Карательный! Сейчас всех перебьют!

Политком Курин скачет в Волнушки. Губу прикусил. Копыта — цок, а сердце екает. Наташа!..

Нет, не узнает, что любила, не найдет горячих, горючих, заживо сгоревших слов.

Выстрел. Громыханье. Рев. Плач. Только Балабас, подставив голый раскаленный живот под плеть лучей — спокойно смотрит прямо в небо. Высоко.

Палят и плачут. Но туч не будет. Не будет хлеба. Ничего не будет. Только Балабас уж скоро-скоро отведает густой, пахучий, райский мед.

Режиссеру, актерам, а также публике перед началом сеанса необходимо напомнить о следующих фактах:

1. Эдиссон (а может быть и не он) изобрел кинематограф. Центр кинематографического производства город Лос-Ангелос в Северной Америке; во Франции фирмы Патэ, Гомон и др. выпускают довольно значительные серии фильм (Petit Larousse).

2. В 1919–20 годах на юге России происходила гражданская война. Так называемые «деникинцы» (впоследствии «врангелевцы») при содействии цивилизованных держав заняли к осени 1919 г. обширную территорию, приближаясь к Москве. Но вскоре, разбитые красной армией, принуждены были затвориться в Крыму (Ист. Вел. Росс. Рев. том IX, стр. 215–328).

3. Русские обладают некоторыми психологическими особенностями, делающими весьма затруднительным общение с ними представителей других народностей (см. различные «Путешествия» XVI–XVIII веков иностранцев в Россию, критические исследования немцев о Достоевском и статьи французской печати о Российской Революции). Особенно любопытны эти феномены в области половой жизни. Достигая удовлетворения жители Западной и Срединной Европы обыкновенно высчитывают расходы и приходы, преподносят особям женского пола полезные вещи (двуспальную кровать, шелковую пижаму, электрический утюг и пр.) едят яичницу с ветчиной, слушают камерную музыку и спят. Напротив, русские, проявляют в периоды так называемого «любовного счастья» крайнюю раздражительность и даже бредовую активность. Своих невест, жен или любовниц они неожиданно проклинают, идут в публичные дома утомлять неестественной требовательностью местных работниц, настаивают на совместном покаянии и отъезде в Южную Африку, пьют пиво и воду, мешая эти разнородные напитки, начинают блевать, одновременно молиться, ругаться — сочетая слова высокие, как напр., «мать» с другими крайне низменными, — восхвалять на языке, приближающемся к древнеславянскому, нимб вокруг лика тапера и заушать этот лик, падать ниц пред архангелоподобным сапогом вышибалы и грозить взорвать весь мир, пакостить посередине улицы, слагать стихи и пр. и пр.… Часто подобные эксцессы кончаются смертью вольной иль невольной: от неумеренного употребления алкоголя или от исключительности боев между Господом-Богом и Сатаной, облюбовавших именно для этого славянские сердца и от многого другого. (Julio Jurenito, La Vida Sexual, página 89).

Здесь начинается кинематографический сеанс

Обычное советское утро. Завы, замзавы, вриды, управделы, входящая нонпарель. Портфели беременные хлебом. На ручных тележках тёмно-синие папки дел. Оператор крутит крайне медленно, так что нога каждого замзава подымаясь, долго пребывает в философическом раздумье — опуститься ли ей или превратиться в бронзу памятника «Освобожденного Человечества». У стены продавцы: дама в турецком халате (покрышка софы) торгует сахаром разложенным до атома, мальчишка спичками — поштучно. У третьего — светлая шинель с рубцами погон, а в руке севрская ваза: маркиза дезабилье ласкает влюбленную левретку. Это

Завы и нонпарель быстро раскупают сахар, спички, но равнодушно поглядывают на маркизу. Князь нервно следит за поворотами завских голов. Потом закрывает глаза. Всё расплывается. Как в каждом приличном фильме — видение. Набегают: нянюшки, «Золотой ярлык» Эйнема, институтки в белых пелеринках, оскалившийся богомольно денщик, наусники, букет роз от Ноева, портрет Государя Императора в бронзовой раме, барышни, мотыльки, звезды и луна, открытки с видами, уха с расстегаями и прочие вещи. Они исполняют четвертую фигуру кадрили, потом встают во фронт. «Золотой ярлык», козыряя, церемониальным маршем входит в рот князя. Мотылек опускается на его породистый нос. Князь вздрагивает, раскрывает глаза. На носу — муха. Подходит баба с арбузами вместо грудей, рассматривает вазу, приценивается. В это время появляется Нечто — на голове пылесос, где полагаются руки — семиколенные печные трубы, живот чешуйчатый, из пупа торчит спираль, всё вместе на детском трехколесном велосипедике. Нечто держит плакат:

Завы привычно улыбаются. Бабка, оглянувшись и увидев Нечто, падает на князя Дуг-Дугоновского. Князь роняет вазу. Смятение. Нечто, чуя недоброе, стремительно отбывает.

Отрадное зрелище традиционной погони: впереди Нечто на трех колесиках, за ним баба с арбузами вместо грудей, за нею князь, позади обрадованная нонпарель. Оператор вертит до изнеможения.

Князь натыкается на степенного старичка. Оба падают. Подымаются в ярости. Ждут драки. Но вместо неё — старичок, оглядывая внимательно князя, улыбается, дружески хлопает его по плечу и уводит.