Еще — девицы. Не дилетантки. В каждом жесте — солидность. Такие, меньше, чем за полфунта песку или за сотню папирос не пойдут. И разговоры сдержанные, как в Нью-Йоркском банке:

— Вчера в Лоскутной ночевала. С военмором. Делали оладьи. Им выдали крупчатку.

— У Шурки книжка. Об индийских штуках. С картинками. Теперь я знаю, разными манерами могу.

Дальше шёпоток.

И в темном, подальше от европейцев, двое:

— Хотите кроны?

— А у меня корсет и две бутылки красного.

Чем не биржа? Средь гама — врангелевских штук, индийских штучек, корсетов, военморов — страшный, невыразимый вой. Поэты работают. Хоть разные, но спелись, не узнать — кончил? начал? Сейчас один хорошенький, ангелочек — строя рожи изуверские — вопить:

Барышня — мамина дочка — делегатка из Калуги в Музо за нотами для хорового пения — слушает, не дышит:

— Вот новое. Дерзкое. Мучительное. А то все Пушкин или Виктор Гофман!

Колени сжала. Закусила губы. Прониклась.

Виль объясняет. Впрочем, Поль-Луи уже с утра в Москве — он только деловито:

— Скажите, а сюда нужно прикрепиться? Ведь это веселятся? По вольным ценам? Поэт начнет сейчас из маузера стрелять? А тот в углу — европеец — шьет рубахи на субботниках?

Очень хочется спросить:

— Простите, но я Поль-Луи, или нет?

Стыдится. Поэты ссорятся:

— Халтурник! Процедил! На пять минуть и требует косую!

— Я тебя разоблачу, Сережка! Сколько продано входных? Буфетчик тебе дает бесплатно простоквашу — я сам видел. Устроился! А я здесь каждый вечер распинаюсь, и — пятьсот — десяток папирос. Требую ревизии!

Уходят — кончить торг — в каморку. Особая. Ведут счета в ней. Еще — экспрессионисты бьют имажинистов по морде. Для любовных обработок. И главное — вбегают, высыпают на руку немного драгоценной пудры и в нос. Глаза горят. Тело — песчинкой. Блаженство. Высота.

Подсела поэтесса Нина Сальвейг из школы нео-фугистов. Знакома немного с Вилем. На «смотре поэтов» в Политехническом он ее от стула оградил: бросил оскорбленный футурист в акмеиста. По-французски говорит. Дочь генерала. С виду обшмыганная выдра. Но Поль-Луи доволен — всё же дама. Напоминает Париж.

Бойкая. Сыплет:

— Вы отстали. Во Франции — лирика. Не понимаю. Всё должно быть ясным. Жизнь — фуга. Утром я на службе в Гисе. Вырабатываю планы. Потом — поэтесса — делаю стихи. Ночью — женщина. У меня есть пол. Без ложной стыдливости. У вас тоже пол. Надо использовать. Мне девятнадцать лет. Через одиннадцать я буду старой ведьмой. Пока живу.

Нина — в каморку. Вытащив заветный конвертик, понюхала немного.

— Я сегодня не буду спать. Виль, у вас нет водки? Хочу пить, быть женщиной, в движении. Фуга!

Что ж, Виль может достать. Нетрудно. Тем паче, что Поль-Луи хочет. А Поль-Луи особенный, у него (на ухо Нине) не только — пол, но франки, марки, валюта, мощь. Можно достать у Бойрэ и остаться здесь после закрытия, до утра.

Нет, Поль-Луи не хочет. Куда-нибудь, но прочь отсюда. Замерз. Ноги — чугун. Потом на стенах — квадраты, ромбы, оранжевые палки, зеленая, невиданная сыпь. Виль уверяет, что это картины новых направлений. Поль-Луи чует — страшней. Вот это — вошь. Щупальцы и кольца. Штык. Усы.

— Идемте! Здесь я больше не могу.

У выхода какой-то привязался. Все языки путая — к Поль-Луи:

— Разрешите с вами. Я не поживиться. Позвольте представиться: художник Кучин. Вы видали мои конструкции в кафэ. С вами едет Нина. А я того… Конечно, глупо… Но не могу без неё. Простите интимность… У вас не принято… Чёрт возьми — я идиот!..

— Пожалуйста. Идемте. Будет веселее.

Нина, увидев Кучина, презрительно усмехнулась.

— Привязались? Всё равно ничего не выйдет. Мне нравятся военспецы и инженеры. Искусство — ерунда! По крайней мере несите…

Всунула большой портфель. В нём, на смете Гиса, три фуги Нины, фунт хлеба и наволочка — еще домашняя, мама вышивала метку — несла чтоб обменять на кокаин — не взяли, хотят простыню, а простыни давно пошли в оборот — Нина спит на жестком драном тюфяке.

Мороз крепчает. Дух захватывает. А до Бойрэ далеко. Виль придумал:

— Пока что, для бодрости предлагаю «Автоконьяк».

За углом автомобиль чекистский. Шофер, хоть европеец, но податливый. Согласился. Виль деловито выпил долю. Нина храбро — свою. Только от усилия глаза запотели. Кучин пил, плевался, стонал. А Поль-Луи отчаянно, — как в снег. Бензин. Красильня. Всё завертелось. Остатки Поль-Луи — «R.F.». и прочее — исчезли. Дальше — наважденье, вздор.

Пришли. Стучать. Условный — три коротких, один долгий. Бойрэ сам в наусниках. Не знает — он просто господрядчик. Ремонт театра. Питьем и прочим ведает жена. Выплыла и зашуршала:

— Здесь? или с собой возьмете?.. Здесь сегодня неудобно — сосед из комячейки. Хороший, неразбавленный. Закусить? Нету. Завтра обещали принести окорок. Вот разве сладкое — бэзэ.

Берут три бутылки спирта, две дюжины пирожных. Бойрэ, франки получив, догадалась, кто этот с Вилем, в лайковых перчатках, часто задышала:

— Вы оттуда? Ради Бога! Мы так оторваны от мира. Скажите, правда ли, что в Париже теперь носят коротенькие панталоны, почти поясок, легкость, бэзэ? Если бы вы знали, как я несчастна!..

Смутно пред Поль-Луи прошла Жермэн, кружево, розовая лампа. Что ответить? Он не Поль-Луи, а нечто среди снегов, под скулами, в России.

На лестнице распили первую бутылку, не разбавляя. Царапало небо. Кучин плакал. Виль, выйдя на улицу, запел интернационал, но быстро перевел его в танго. Подняв меховой воротник, откупорил вторую. Шаги — юркнул в подворотню.

— Ну, чем не Аргентина?

Извозчик. Сани — ящик. Без полости. Кляча — цирковая — натянули кожу на шесты, вот, вот лопнет. От хвоста остался десяток седеньких волосиков, не хвост — бечевка.

— Повезешь?

Извозчик, он не человек, он легковой, легчайший дух в синей грузной рвани, оглядел — гуляют.

— Садитесь. А куды?

Вот — вопрос? В общежитие — запрещено. Кучин ждет ордера, пока что — по ночевкам. У Нины тесно и нельзя шуметь.

— Послушай, товарищ! А к тебе — того — не выйдет? Заплатим. И спирт есть — выпьешь с нами.

Везет. Кучин, уже пьяный, томный — на коленях Виля. Нина у Поль-Луи. Закрыв глаза, по привычке, и чтоб не видеть снега, он шарит под шубкой — где жалкое измотанное тело. А извозчик — бутафория. Чуть что — рассыплется и он, и кляча, и наспех сколоченные сани. Останутся косые в старом кошельке, и конина — третий сорт, на щи в столовой категории Б.

Жарко. Кровать за сальной занавеской. Там со сна ругается хозяйка:

— Кого привез? Пентюх!

— Гуляют. Обещали — хорошо заплатят. Ты спи — чего тебе?

— Еще что? Ты гуляешь, а я лежи здесь? Чукча!

Быстро оделась, вышла. В теле. Молода. Муж — с иконы, угодничек, а баба прямо довоенная. Не по карточкам отпущено всего. Ни слова. Чашку взяла и пьет, не разбавляя, будто чай. Только густо покраснела, и вздыхает — тяжело.

На сундуке в углу девочка. Крепко спит. Не слышит, как Кучин бьет кулаками по столу, грозит всё ниспровергнуть, и плачет — выплесками, сразу — будто смеется. Обалдел. Сначала — фасон. Он мужчина. Главное работать. Мешают — истребить. Какие там Парижи! Мы — скифы! Вверх тормашками всех вас!

И, давясь сивухой, Бог весть зачем — стихи:

Потом уж просто — к Нине. Всё бросит — и мазню, и скифство, только бы с ней. Ведь он же любит! Понимаешь? Не стихи, а правда! Вот как! От любви такая сила, такая!..

Сжимает жалкие младенческие кулачки. Нина хохочет: