Но Поль-Луи не может — хоть бы булочку, или рогалик. Тошнит. Робко намекнул: нельзя ли прикрепиться?

Шурин засуетился. Как не подумал сам? С дороги. Новичок. Беда — здесь даже хлеба нет — третий день не выдают — заносы. Подвоз. Грузы. М.П.О. Наркомпрод.

— Вот что — вы карточку мою возьмите и обед получите. А мне нельзя. Отсюда на комиссию. Потом в партком. Где-нибудь чайку попью. Идите. Я по телефону вам ночлег устрою.

Загибает пальцы:

Позвонить в Коминтерн. Комиссия о профсоюзах — отчет в районе. Новый план обсеменения. Инструкция губкомам. Статья…

Не кончив, мигнув мизинцем в серебряном наперстке — за иглу. Но нитка убежала. Ловит, сучит — не входит. Запотел.

А Поль-Луи с карточкой, доброй, съедобной уже стоит в хвосте. Не удивился даже, почуял запах льняного масла и помоев, карточкой махнул, чтоб не прогнали, стал.

Как пес голоден, а есть не может. Ложкой зачерпнул и дрогнул от духа воблы, кислой капусты, жести. Сосед припухший с картофельным рассыпчатым лицом мигом проглотил и суп и кашу. Начал внимательно глядеть на миску Поль-Луи. Уйдет — тогда… Верно пять пайков, прохвост, получает. Но Поль-Луи не уходит — куда? здесь всё-таки теплее. Сосед — писатель Яхин, ученый секретарь, из Тео, в отчаянии решается:

— Вы, что товарищ, не едите?.. Позвольте в таком случае?..

Поль-Луи не понимает. Яхин растерянно:

— Вам это странно?.. Я ответственный, по вечерам работаю. А с пайка сняли.

Глядит, как мальчик на вокзале. Поль-Луи взгляд ловит. Понял. Головой — да, да — и по-французски что-то. Молча, быстро Яхин вливает жижу, вталкивает сухое жесткое пшено. Крупинки подобрав, улыбается:

— Ах, вы француз… недавно… вот что! Страшно интересно! Мы готовим празднества на площадях. Колесницы. Ристалища. Афины. Динамика.

И в дверь. Поль-Луи пытается туда же. Крик, скандал:

— Вот этот ложку стибрил. Глухим прикидывается, — видели таких!

Долго шумят. Наконец, кто-то показывает Поль-Луи: надо ложку взять со стола и при входе вручить. Чтобы не крали государственного достояния. Контроль. И виновато:

— У нас, товарищ, еще много несознательных элементов.

Ристалище. Яхин — доктор Панталонэ. Динамика. Еще — далеко, дальше этих чахлых звезд — некая планета — Париж. Учил в лицее: луч пробегает мириады лет. Где ты, Жермэн?

Общежитие. Прежде меблированные комнаты «Лиссабон», предпочтительно на час, но можно и на ночь. Теперь семейственность — издали слышно вопит грудной секретарши эстонской секции Тисса. Когда его носила, пайков не выдавали — родился без ногтей, без пуха и слеп. Вопит.

Еще — внизу у комендантской два хвоста. Поль-Луи не знает в какой нырнуть. Правый за хлебом. Бухарец в клеенчатом халате — будто душ берет. Полфунта получив, глубоко поклонился, руку к сердцу, снегами чалмы сверкнул. Румын Мариул, дважды ловко захвостившись, целый фунт стянул, и не в силах скрыть радости, засвистел «тореадор». Ему сегодня надо подкрепиться — из комнаты двенадцатой товарищ Вишин уходит на ночное дежурство в Инодел. Жене Вишина румын обещал занести немного заграничной пудры — немка делегатка отсыпала на заседании в коробку от спичек. Занести, остаться… Что полфунта лишних? — Вишин уходит редко, и несмотря на строй и убеждения, за женой смотрит в оба, проверяя даже цвет лица. Но порций двадцать семь. И делегат Татреспублики, высокий татарин, застенчиво улыбается. Не будет есть сегодня. Разве в этом дело? Он занят одним — во всех наркоматах, в передних, даже на улице… Комендант:

— Кто же взял вашу долю?.. Вы теперь…

А он, вынимая осторожно из кармана обтрепанную стертую инструкцию:

— У нас ведь голод. Необходима срочно — помощь.

Увидев новое лицо — Поль-Луи (старые уж знают) попросил:

— Переведите ему. Пусть помогут. Едят помет.

Перевели. Сухие скулы повисли над Поль-Луи. Помет. Помочь. Ресторан Дональ. Шатобриан с анчоусом.

— Хорошо. Конечно. Мы поможем.

Сказал и знал: не помогут, после шатобриана — спаржа, помет — умрут, или скулы, поворот, хруст, — Парижа нет. Пока что, быстро, здесь же стал пожирать свои полфунта. Хлеб мокрый, кислый. Всё съел. Внутри загорелось. Икнул. Живот, изумленный происшедшим, вылез, растягивая модный жилет.

Стал во второй хвост. Не зная. На всякий случай. Уткнулся в стриженный затылок Вишиной. Оказалось — уборная, единственная в доме, куда можно еще зайти. На дверце объявление:

«Товарищи, это помещение исключительно для товарищей женщин. Мужское место наверху. Неподчиняющиеся будут выселены.

Комендант».

Поль-Луи поднялся в номер четырнадцатый. Ночует вместе с сотрудником Коминтерна Вилем. Познакомились. Кто Виль, откуда — неизвестно. Был всюду, знает всё. Ни возраста, ни типа. В Калифорнии, в Лос-Анхэлос, работал для кинематографа, падая в воду (за двойное). Был анархистом и в Барселоне предателю откусил нос (револьвер предварительно отобрали). Членом миссии методистов. В Париже писал стихи фигурами, исключительно о поцелуях на гидропланах. Переживая трудные минуты, пошел в кафэ «Женом» — танцевать в юбке и ничего не запрещать. Еще две дюжины профессий и сотни случайностей. Как очутился в Москве? Молчит. Но коммунист. Конечно, не русский — португальский. Хотя по-русски говорит прилично. Скорей всего не португалец, а поближе. Впрочем — сие неважно. Деловит. Четыре пайка. За час, что были вместе, прибегали Вишина и еще какая-то артистка. Мандаты. Полномочия. Для Поль-Луи находка. С ним не пропадешь.

К телефону:

— Коммутатор. Верхний провод. Товарища… Чехов обуздали. Надо дать инструкции голландцам. Чирт невыносим. Я тоже думаю — сместить. До завтра.

— 17–98. Лидию Алексеевну. Это — я. Не мог. Прошу без драм. Сегодня заседание. В среду в девять. У вас есть печка? Хорошо, пришлю.

Сегодня Виль с Поль-Луи. Пойдут, Москву посмотрят. Виль доволен.

— Калифорния. Нью-Йорк. Пустыня. Главки. Изумительно.

Идут не в европейские места — Виль знает и такие — а просто, в ночь, в сугробы.

Одна беда — бывают и у Виля неудобства — нет спичек. Поль-Луи сосет мундштучек папиросы. Вот мальчик продает из-под полы. К нему. Он, увидав меховую куртку Виля, почуял дух официозный, — прочь. Бегом за ним. Поль-Луи поскользнулся, упал в сугроб. Вздохнул и снова. Догнали. Мальчик отпирается. Успокоившись, звонко:

— Дрожжи! Свежие дрожжи!

Негодяй! И снова ищут. Издали мигнул красный глазок. Метнулись.

— Товарищ, разрешите.

— Третий прикуривает. Вся папироса зря пропала. И сколько вас — курящих!..

Темно. Сугробы. Ямы. Поль-Луи уж не идет — скользит, ныряет, плавает. Дохлая лошадь вместо сквера. Черные дома. И никого. Вдруг яростно, безумно разверзаются огни. Горят буквы — над снегом, над пустыней, высоко — чтоб видели их Пикадилли-стритт и Бульвар дэз Итальен, океан, кафэ, планеты:

— «Мы новый, лучший мир построим!»

Поль-Луи загляделся. Бах — утонул в пушистом. Темь. И, подбежав к мерцающему окошку, вынимает из левого кармана паспорт:

— Да, да… Вот «R.F.»… «Гражданин Поль-Луи»… Он — он… Только б не забыть об этом…

Поль-Луи взмолился — в кафэ! Смеется Виль — вот чудак! А впрочем, есть одно единственное кафэ. С вывеской, и даже аттракционы. Пошли. Фонарик. Здесь.

«Кафэ поэтов».

Поль-Луи благоговейно обмирает. Кафэ и то с искусством! Входят. Морозный дым, в дыму — лиц не видно сразу — отчаянный безысходный вой. Шарахнулся было назад. Но, впрочем, сел и тотчас получил стакан чая с сахарином — горько-сладкий, металлический настой.

Все столики заняты. В углу, у двери три европейца — чекисты. За углом подсапывает автомобиль. Здесь должен быть один — Харчук, агент Врангеля, приехал якобы от рев… от «рев» чего-то, доносит чеке на красных военспецов. Скупает думские и, между прочим, поэт — выступает, предпочтительно на темы: «Личность — Кэксэсэ, Харчук — амфибия». Глазом намозоленным чекист постарше все столики прощупал — нет Харчука. Сейчас появится в морозном паре двери. Может Поль-Луи?.. Ведь ищут Харчука неделю, вырастили, одели, даже воспитали в Институте Восточных Языков. Не знают, что Харчук родился в прошлую субботу на допросе от проворовавшейся сотрудницы Губфина Калишиной, которая в отчаянии решила сердца жестокие смягчить таким младенцем. А Поль-Луи вертится на стуле, давится, глотая настой — в затылок вцепились шесть рыскучих глаз.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: