Она поняла это лишь теперь, анализируя свои промахи в воспитании сына, а тогда верила ему. Тем более, что во время контрольных работ Андрей неизменно получал «пятерки» и, подавая ей дневник, добавлял с усмешкой:

— Я что тебе говорил? Или ты считаешь, что мне поставили незаслуженно?

Она умолкала, не могла она поделиться с ним своими сомнениями. Это значило пробудить у мальчишки недоверие к учителям, заставить его усомниться в их правоте. Она попросту не имела на это права.

Когда нужно было писать сочинение, сын подходил к ней, принимался тереться щекой о ее плечо:

— Помоги немного, а? Ну, черновичок! У тебя же здорово получается…

Просидеть с ним хотя бы целый вечер у нее почти никогда не было возможности, — час, от силы, два. Что можно успеть за это время? И она писала «черновичок». Андрей переписывал его потом в свою тетрадь, не потрудившись добавить хотя бы две-три строчки от себя. Таким путем «четверка» по сочинению была ему обеспечена всегда. А значит, и за четверть, за весь учебный год.

Ей бы пригласить для него тогда репетиторов, научить его учиться, работать над собой, приобрести, наконец, тот необходимый минимум знаний, который дает школа. Не догадалась.

В школе Андрею прощали многое еще и потому, что он постоянно выполнял какую-нибудь общественную работу. Рос он красивым, видным мальчишкой, одевала она его хорошо, и ему то и дело поручали принимать и приветствовать различные делегации, представлять свою школу на активах и слетах.

Он неплохо рисовал, и когда в школе начиналась горячка перед каким-нибудь торжеством, Андрей оформлял стенды, стенгазеты, случалось, засиживался над этой работой далеко за полночь. И в такие дни его старались не спрашивать на уроках. Это в какой-то степени тоже развращало мальчишку.

Его считали даже способным и умным, говорили: парень пойдет далеко! Андрей и в самом деле неглуп, но неразвит, слеп и глух душевно. И еще неизвестно, что хуже…

…Серафима Дмитриевна не смогла бы сказать, сколько она простояла так в коридоре вагона у окна. Уже стемнело, и лес, и домишки блок-постов лишь чернели на свежем снегу, проносясь мимо.

В конце коридора появилась миловидная, похожая на стюардессу в своем форменном костюме проводница с подносом в руках.

— Чай пить будем?

Серафима Дмитриевна попросила оставить стакан и, когда проводница вышла из купе, вошла в него. Углубившись в свои размышления о сыне, она и не заметила, когда у нее в купе появились попутчики. Садилась-то она одна.

Теперь на столике дымились три стакана чая в подстаканниках, а на второй нижней полке сидел худощавый мужчина с совсем еще молодым свежим лицом и совершенно седой шевелюрой. И рядом с ним тихая сероглазая девочка лет девяти с тонкими светлыми косичками.

Мужчина при виде Серафимы Дмитриевны встал, высокий, по-юношески тонкий.

— Извините, пожалуйста. Вы в нашем купе едете? А мы тут без вас хозяйничаем с дочерью… Давайте пить чай?.. Мы торт купили на дорогу.

Попутчик был общителен, но без навязчивости.

Серафима Дмитриевна обрадовалась возможности немного отвлечься от своих мыслей, призналась, тоже доставая то, что припасла на дорогу:

— А я хотела постряпать немного, да так и не собралась. Зато обжарила курицу.

Девочка ела плохо, но куриную ножку поглодала. К торту же и не притронулась. Выпила полстакана чаю без сахара и попросила у отца разрешения выйти в коридор:

— Я посмотрю там в окно.

— Вот так мы и едим, — вздохнул ей вслед отец, — Уж и не знаю, чем ее и кормить!.. Нет, видно, не годится мужчине заниматься воспитанием ребенка. Девочки. Хотел до весны дотянуть, до конца учебного года. И вот везу. К бабушке.

В голосе попутчика прозвучала такая горечь, что Серафима Дмитриевна не сдержалась:

— А мать?

Мужчина помолчал, вынул из портсигара папиросу, постучал ею по крышке.

— Нет у нее матери. Пошла в аптеку, стала переходить дорогу и… Шофер самосвала был пьяный, ну и… Сразу насмерть.

Он поднялся, чтобы выйти в коридор к дочери, добавил глухо:

— Я раньше тоже выпивал. По праздникам. На рыбалке… А теперь… смотреть на эти бутылки не могу. Сколько зла из-за них, сколько бед! Как вот она теперь вырастет? Одна!

— Ну, почему же одна? — возразила Серафима Дмитриевна. В горле застрял комок, голос прозвучал сухо. — У нее есть вы, отец…

— Я? — он снова опустился на свою нижнюю полку, и Серафима Дмитриевна увидела в его темных глазах затаенную боль. — Да, я стараюсь, делаю все возможное. Но не получается у меня почему-то. Понимаете? Видели, как она ест? И учиться стала хуже.

Вложил папиросу обратно в портсигар, оперся локтями в колени, спрятал в ладонях лицо.

— Извините, что я так сразу… со своими болячками. Лицо у вас такое… Вы поймете.

Помолчал и продолжал, глядя себе под ноги на узор ковровой дорожки:

— Дело-то еще в чем? Надо не только каждый день уделять время, внимание. Но и самому жить как-то так… Вот ведь и слов не подберешь. В ответе же мы все перед ними, перед ребятами. За все. А вдруг опять война? Вы не боитесь?

— Боюсь, — призналась Серафима Дмитриевна. — Очень боюсь. Но ведь ее не будет, верно?

Уже на второй репетиции Ирина Петровна поняла: роль Ларисы у нее не получается. Не выходит, не «вытанцовывается» и только. И совсем не потому, что их главреж, милейший Август Робертович, молчит. А молчать оп имел обыкновение в тех случаях, когда у кого-нибудь что-нибудь не получалось. Она поняла, почувствовала это сама… Наверное, для нее, Ирины Петровны, просто невозможно постичь внутренний мир Ларисы, «барышни» из далекой провинциальной России 19-го века. Постичь настолько, чтобы почувствовать себя такой барышней.

Лариса неглупа, она догадывается, какую роль играет в той среде, которой ее окружила мать. Харита Игнатьевна видит в ней только предмет купли-продажи, товар, который нужно как можно скорее и повыгоднее сбыть с рук… Нет, в начале пьесы Лариса отдает себе в этом отчет еще не до конца. В ней еще живет, теплится какая-то надежда. На лучшее. Она еще любит Паратова, верит в его порядочность. А согласилась выйти замуж за Карандышева лишь потому, что ей хочется наконец-то покончить с тем миром, в котором она живет. Хотя бы и такой ценой обрести хоть какую-нибудь свободу, самостоятельность. Вот именно, конечно! И все же Вот она, Ирина Петровна, плюнула бы на всех этих Паратовых-Кнуровых и… что бы она стала делать? Не имея ни специальности, ни… Время-то какое было! Она все забывает, поэтому и не получается.

Или… или она, Ирина Петровна, просто бездарь?

Она до такой степени углублялась в свои мысли, возвращаясь пустынными ночными улицами домой с репетиций, что не испытвала никакого страха оттого, что улицы освещены плохо, а она одна. Так уж получилось, что в ее сторону ей ни с кем не было по пути.

Впрочем, иногда ее провожал Ромашов, инженер из планового отдела. Он играл Паратова, и у него все пошло удачно с первой же пробы. Возможно, Ромашову очень помогли внешние данные — такой он видный, холеный, даже барственный. Стоило Ромашову только наклеить усики и надеть черный шелковый цилиндр, как всем показалось, что перед ними один из тех молодых богатых людей середины прошлого века, каких не раз описывали русские писатели.

С Ромашовым они заговаривались о только что сыгранных кусках пьесы так, что на дорогу домой у Ирины Петровны порой уходило теперь больше двух часов. Пройдут несколько шагов и остановятся, поспорят.

Иногда она отвечала Ромашову невпопад, спрашивая себя: но почему же, почему не получается? Ведь вроде бы не так уж и сложна роль. И перечитала она немало о «Бесприданнице», о драматурге и его времени. Она с этой Ларисой и дома все запустила. И этот Катин упрек… Дочь права. Бросить ей надо все это — и репетиции, и долгие провожания Ромашова. Она семейная женщина и должна с работы спешить домой, а не.

Но такой уж у нее характер: если что-нибудь задумала, нужно добиться этого во что бы то ни стало! Иначе не будет ей покоя. Хорошо, в таком случае роль Ларисы будет у нее последней. И в самом деле уже хватит! Дочь стала взрослой, а она и не заметила. Муж просит сына, а ей скоро уже и поздно будет. Вообще-то хорошо бы, если бы у Катьки появился брат. Она и вынянчить бы его теперь помогла и потом жить ей было бы теплее… Нет, роль Ларисы не так уж проста, какой кажется на первый взгляд.