Повторив эту формулировку летчику, они подошли к Малышу. Тут началась потеха. Не дав им ничего сказать, он вспылил:

— Твари паршивые! Посмотрите, как меня обработали! Но в этом ничего страшного, так ведь? А ну, ложись, коновал, оторву тебя ягодицу. Тогда скажешь, страшно это или нет!

Схватив врача за щиколотку, он повалил его на вонючую солому.

— Внимание! Внимание! — крикнул Легионер.

— Правильно, молодчина, Малыш, — обрадовался солдат с кровоточащей рукой и набросился на врача. Мы последовали его примеру и через минуту измазали эскулапа кровью. Когда унтеры наконец его вытащили, вид у него был угрожающий.

— Ничего страшного, — ехидно протянули мы хором.

— Вы за это поплатитесь, — пригрозил возмущенный врач.

— Приходи еще, если посмеешь, — засмеялся Малыш.

Врач и его помощники спрыгнули на землю и задвинули дверь.

Поезд простоял до утра. Но завтрак принести нам забыли. Мы ругались.

Утром летчик был еще жив. Однако за ночь один раненый умер. Двое подрались из-за его сапог. И неудивительно, сапоги были прекрасные. Наверняка сшитые на заказ еще до войны. С более высокими голенищами, чем у форменных. С легким мехом внутри. Завладел ими фельдфебель из железнодорожной артиллерии. Своему сопернику, унтеру-пехотинцу, он нанес удар в челюсть, заставивший того на время забыть об обуви.

— Замечательные сапоги! — торжествующе воскликнул фельдфебель, поднимая их, чтобы дать всем возможность полюбоваться. Увлажнил их дыханием и потер рукавом. — Господи, как я буду ходить в них! — произнес он с улыбкой, поглаживая хорошие сапоги.

— А свои натяни на мертвого, — предостерег кто-то. — Иначе можешь быстро лишиться их.

— Это как понять? — удивился фельдфебель, пряча сапоги под солому. — Хотел бы я видеть, кто посмеет к ним прикоснуться!

Он походил на собаку, оберегающую доставшуюся кость.

— Ну, если забудешь натянуть на мертвого сапоги, быстро узнаешь, кто посмеет, — рассмеялся тот же человек. — Охотники за головами[14] снимут с твоих ног эти замечательные сапоги, а потом повесят тебя за мародерство. Видишь ли, я послужил при военно-полевых судах. Знаю, что там к чему.

— Да ну к черту! — запротестовал фельдфебель. — Ему эти сапоги больше не понадобятся.

— Тебе тоже, — спокойно сказал знаток судебных порядков. — У тебя есть пара армейских.

— Это же дерьмо. В этих дрянных чеботах ходить невозможно.

— Скажешь это охотникам за головами, — засмеялся другой раненый, бледный, с холодным взглядом. — Они будут лупить тебя, пока не дашь письменного признания, что получил от Адольфа лучшие сапоги на свете.

Фельдфебель промолчал. Образумился. И с бранью натянул старые чеботы мертвому на ноги.

Через час мертвец не смог бы узнать своего обмундирования. Его заменили всевозможные чужие вещи.

Хун, унтер-офицер с раной в животе, снова попросил воды. Легионер протянул ему кусок льда. Тот принялся жадно сосать его.

У меня начало жечь ступни. Боль пронизывала все тело. Казалось, пламя лижет кости. Вторая стадия обморожения. Я это знал. Сначала боль. Потом она слегка утихает, чуть попозже ступни начинают гореть — и горят, пока не онемеют. Онемение означает, что все кончено. Гангрена в полном развитии, и ступни отмирают. Боль поднимается выше. В госпитале от культей под ножом хирурга пойдет пар. Меня охватил ужас. Ампутация. Господи, только не это! Я зашептал Легионеру о своем страхе. Он поглядел на меня.

— В таком случае война для тебя будет окончена. Лучше лишиться ног, чем головы.

Да, тогда война будет окончена. Я попытался утешать себя, но холодный ужас сжал мне горло. Я старался думать, что потеря ступней — не самое страшное. Хуже было бы лишиться рук; но ужас не отпускал меня. Я представил себя на костылях. Нет, я не хотел быть калекой.

— Что это с тобой? — удивленно спросил Легионер. Я выкрикнул «калекой», сам не сознавая того.

Потом я заснул. Боль разбудила меня, но я радовался ей. Ступни болели, значит, в них была жизнь. Я еще обладал своими замечательными ступнями.

Поезд дважды останавливался. Оба раза заходили медики и осматривали мои ступни. И каждый раз говорили: «Ничего страшного».

— Клянусь Мухаммедом, что же тогда страшно? — возмутился Легионер. И указал на изуродованного, только что умершего летчика. — Это тоже не страшно?

Никто не потрудился ему ответить. Экстренный дополнительный санитарный поезд продолжал путь на запад.

Когда после двенадцати дней пути мы прибыли в Краков, шестьдесят девять процентов раненых выгрузили мертвыми.

— Вы сборище болтливых старух, — заорал капеллан, оберст[15] фон Цлавик, когда мы застонали. Его очень раздражало то, что мы выдаем свою боль. — Просите Отца Небесного помочь вам, но Господь отвернулся от таких никчемных людишек.

Он приказал прекратить скулеж. Пригрозил запереть нас и держать взаперти, пока не сгнием. Бог бесконечно милосерд, доверительно поведал он нам, но только к достойным людям и хорошим солдатам, а не к такому сброду, как мы, самые отвратительные подонки общества. Вскинул распятие в нацистском салюте, потом приказал санитарам унести завернутые в простыни трупы. Чуть попозже простыни принесли обратно — для следующих.

Оберст-капеллан плюнул и покинул нас.

В тот же день он упал на лестнице и сломал руку. В трех местах.

— Он выл, как вы, все вместе взятые, — усмехнулась санитарка, сестра Моника, которой для поддержания духа дважды в день требовался мужчина.

— Ну, что ж, всякие попадаются, — сказал Легионер. Перевернулся на другой бок и прославил Аллаха. Потом негромко рассказал нам о святом, который один ушел в бесплодные, каменистые пустыни горного хребта Риф.

В Третьем полевом госпитале, расположенном в бывшей польской духовной семинарии в Кракове, молчаливые врачи и их помощники возились с ранеными. Операционная находилась в бывшем кабинете ректора. Добрый пастор вряд ли мог предвидеть, что стольким предстоит умереть там. В мирное время эти смерти — только в этой комнате — задали бы работу нескольким расстрельным командам.

Я лежал на низких носилках с ощущением, что подо мной рифленое железо. Под ножом находился кто-то с раной в голове. Он умер. На стол положили командира стрелкового подразделения с раной в животе. Он умер. Трое умерли. Двое остались в живых. Потом настала моя очередь.

— Сохраните ступни, — это были мои последние слова перед тем, как я погрузился в сон под наркозом. Хирург промолчал.

Когда я очнулся в какой-то палате, ступни были на месте. Первые часы были приятными, спокойными. Потом началась боль. Невероятная. Другие чувствовали себя не лучше. Когда темнота милосердно сгустилась в сильно пахнувшей карболкой палате, ее заполнил нечленораздельный шум. То были стоны пытаемых, нескончаемая песнь пропащих.

Надо мной склонилась санитарка, пощупала пульс и исчезла. Температура у меня поднялась. По мне пополз страх смерти — словно змея, обвивающая кольцами тело. Я не мог ничего ясно разглядеть. Перед глазами были только дымка и разрозненные образы. Четче всего я видел Старуху с косой в углу. Она нетерпеливо ходила. Серая старуха в черном плаще и с косой в руках выглядела очень деятельной.

— Хорошо поохотилась, да? Замечательно. Ты дерьмо, вонючее дерьмо! Думаешь, я тебя боюсь? Я повидал вещи поопаснее. Куда поопаснее. Бояться тебя? Ха!

Разумеется, я боялся. Черт возьми, боялся до жути.

Санитарка появилась снова.

— Пошла вон, пропахшая карболкой сука. Оставь меня. Погоди, придут московиты[16], тогда ты забегаешь, нацистская дрянь. Тогда увидишь кое-что.

Нет, вернись, пожалуйста! Господи, как мне страшно.

Но санитарка исчезла. Старуха с косой усмехнулась. Сквозь стоны других я отчетливо услышал хриплый булькающий звук. Старуха пошла чуть быстрее. Терпение ее было на исходе.