Ш. испытывал много затруднений, пытаясь приспособить содержание слова к его звучанию, и эта детская синестезия слова оставалась еще долгое время.
«Слово по своему звучанию имеет один вид и цвет, а значение имеет другой вид и вес, звучит иначе... Все это нужно примерить, чтобы я мог применить слово ко времени и к месту — с одной стороны это усложнение, а с другой — способ запоминания. Если я в этот момент подумаю, что у меня эта странная особенность и что к окружающему надо приноравливаться — получается одно, а если я не подумаю, то могу произвести впечатление недалекого, бестолкового человека...». (Опыт 16/Х 1934 г.)
Синестезическое восприятие слова, в котором звучание так же определяет смысл, как и значение, имеет и другую сторону. Если одни слова воспринимаются как не соответствующие смыслу, приводящие в тупик, затрудняющие восприятие, то звучание других слов начинает придавать слову выразительность. Переживание слов Ш. становится меркой их выразительности — недаром с таким вниманием беседовал с ним С. М. Эйзенштейн, сделавший психологию выразительности центральным делом своей жизни.
«... Вот в бакалейную лавку забрался мальчик и вынул из кассы полтинник. Я еще не знал, что такое полтинник — это какой-то продолговатый предмет, спокойный, темный — ведь «п и «т» — темные звуки. Хозяин дал ему «а пац» (евр. пощечина) ... Я понимаю, что «а пац» — нехорошее слово.., а тут еще «а фраск» (другой вариант «пощечины») — это когда гулко, а вот «хляск» (третий вариант того же слова) — это когда хрустнуло...».
Едва ли не самым показательным для восприятия выразительности звучания был опыт, когда Ш. должен был определить различие в вариантах одного и того же имени. Маша — Маня — Маруся — Мэри — в чем различие этих имен?
«... Даже сейчас, когда я взрослый человек, я воспринимаю их по-разному. Мария — Маша — Мэри — нет, это не одно и то же. «Маня» к ней идет, но «Маруся» и «Мэри» — нет. Я только очень поздно усвоил, что так можно называть одну и ту же женщину. Да и сейчас я с этим не могу примириться... «Мария» — это солидная женщина, с бледным цветом лица, блондинка, с легким румянцем, спокойные движения, глаза недобрые. «Марья» — такого же вида, только полная, щеки красные, большая грудь... «Маша» — помоложе, в розовом платье, рыхлая женщина... «Маня» — это молодая женщина, стройная, может быть, и брюнетка, резкие черты лица, ни нос, ни щеки не блестят. Не могу понять, как это может быть «тетя Маня»...
«Почему же она молодая?» — спрашиваю я Ш. — «Звук «н» — носовой звук ... Ну, я не знаю.., но она молодая.., а «Муся» — это другое ... Бросается в глаза пышная прическа, тоже невысокого роста, в ней есть какая-то закругленность, наверное, это звук «у»... «Мэри» — очень сухое имя...
Что-то темное в сумерках сидит у окна... И вот, когда мне говорят: «ты видел Машу», — я не сразу понимаю, что это может быть Маша ... Маша — Маня — Маруся — это не одно и то же... Иногда мне очень трудно привыкнуть, что человек носит такое имя, а иногда — ну, конечно, это, конечно, Маша...».
Все знают, как чутко относятся поэты к выразительности звучания. Я помню, как С. М. Эйзенштейн, отбирая студентов для режиссерского факультета кино-института, предлагал им описать, как они видят «Марию» — «Мэри» — «Марусю»... И он никогда не ошибался, выбрав тех, которые хорошо чувствовали выразительность слов.
Ш. обладал этим качеством в высокой степени, выразительность звучаний безошибочно воспринималась им, отражая какие-то общие выразительные свойства звуков.
Естественно, что слова, которые для нашего сознания являются синонимами, для Ш. имеют свое различное значение.
«... Вор и жулик... Вор — это очень бледный парень, бедно одет, карман отодран, со впалыми щеками, замучен, без шапки, волосы как солома... Это все «о» — «продолговатое «о»... «Во-ор» — это такое серое.., а тут еще евреи не выговаривают «р» — и получается «вох» — совсем серое. ...А «жулик» — это другое... Это парень с раздутыми щеками, они лоснятся, глаза сальные, над глазом шрам... Когда раньше я был маленьким, я произносил «а зулик» — он был маленький, плотный, сжатый... «зз» — это муха поет, мне казалось, что она на окне, эта муха, а потом я уже слышал правильно — «жулик» — и он вырос.
...А «ганеф» (евр. вор) — это в полутемной комнате когда вечер — когда еще не зажгли огонь — и слышен шорох и он берет кусок хлеба с полки... Это я слышал маленьким — хлеб с полки — а где? ...значит у нас в кладовке.
«Вора» я мог бы пожалеть, а «ганефа» — никогда! «Зулика» можно пощадить, а «жулика» — этого толстомордого?!.. У них — это зависит от того, как он одет, а у меня — как я вижу его, от лица».
«...А вот еще «хворать» и «болеть» — это разное. «Болеть» — это легкая вещь, а «хворать» — это тяжело. «Хвороба» — это серое слово, оно падает, закрывает человека... «Он тяжело болен» — это можно: «болезнь» — это туман, который может выходить из человека и окружает его... А если «хворать» — то он лежит где-то внизу, «хворать» — это хуже... «Он прихварывает» — он ходит и прихрамывает.., но это не связано с общностью звучания, это совсем разные вещи...» (опыт 31/III 1938 г.).
Но здесь мы уже переступаем границы простой «физиономики слов» — и входим в другую область — ею нам еще придется заняться...
Его ум
Мы рассмотрели память Ш. и проделали беглую экскурсию в его мир. Она показала нам, что этот мир во многом иной, чем наш. Мы видели, что это мир ярких и сложных образов, трудно выразимых в словах переживаний, в которых одно ощущение незаметно переходит в другое. Мы видели, как построены воспринимаемые им слова и какую работу он должен проделывать, чтобы выделить их подлинное значение.
Как же построен его ум? Что характерно для его познавательных процессов? Как протекает у него усвоение знаний и сложная интеллектуальная деятельность? Чем отличается его мышление от нашего?
Здесь мы снова вступаем в мир противоречий, в котором преимущества наглядного, образного мышления переплетаются с его недостатками и где богатство так причудливо сочетается с бедностью.
Попытаемся описать силу и слабость этого ума; мы найдем в этом много поучительного.
Сам Ш. характеризует свое мышление как «умо-зрительное». Нет, ничего общего с отвлеченными и умозрительными рассуждениями философов-рационалистов это не имеет... Это ум, который работает с помощью зрения, умо-зрительно...
То, о чем другие думают, что они смутно представляют, Ш. видит. Перед ним возникают ясные образы, ощутимость которых граничит с реальностью, и все его мышление — это дальнейшие операции с этими образами.
Естественно, что такое наглядное видение создает ряд преимуществ (к ряду очень существенных недостатков мы еще вернемся ниже). Оно позволяет Ш. полнее ориентироваться в повествовании, не пропускать ни одной детали, а иногда — замечать те противоречия, которых не заметил и сам автор.
«...Вот пример того, как я часто замечаю противоречия. Вы все читали рассказ Чехова «Злоумышленник». А есть там какой-нибудь неправильный момент? ...Вот слушайте: следователь говорит крестьянину: «Ага, а ты что, не знаешь разве, что гайками привинчивают рельсы к шпалам?» Это правильно? Нет? А у Чехова так написано. Я ведь вижу это, и вижу, что это не так! Я еще раз перечитываю: нет, гайка для этого не подходит...».
«...А кто читал «Хамелеон»? «Очумелов вышел в новой шинели...». Когда он вышел и увидел такую сцепу, он говорит: «Ну-ка, околоточный, сними с меня пальто...». Я думаю, что я ошибся, смотрю начало — да, там была шинель... Ошибся Чехов, а не я...». ...И еще пример. Возьмите «Толстый и тонкий». Гимназисты раньше носили форму, а там говорится: «вначале он как-то несмело носил шапку», а дальше «услышав, что он генерал — он поправил фуражку». Таких моментов много можно найти и у Чехова, и у Шолохова. Ведь они не видели, а я вижу...». (Опыт 15/III 1951 г.).