Солдаты из Баната, Ардяла, Молдовы, Олтении, Добруджи довольствовались двухчасовой прогулкой по кварталу. Они заходили в какой-нибудь трактир, чтобы пропить последний грош, или подсаживались к соседнему столику, где сидели рабочие. И чего только они не узнавали здесь! Как? Прогнать бояр и отдать землю крестьянам? Ведь об этом можно только мечтать. И солдат недоверчиво качал головой. Когда же рабочие, перебивая друг друга, начинали ругать правительство, Антонеску, солдат вставал, испуганно оглядывался по сторонам и, пролепетав: «Уже поздно, я должен идти. Долг есть долг», шел к двери.

— Эй, браток, постой! Какой долг? Долг перед богачами?! Я тоже так говорил, когда был солдатом, а потом целые годы гнул спину на фабрике, когда же мы стали требовать, чтобы к нам относились, как к людям, а не как к рабочему скоту, хозяева вызывали солдат, чтобы они стреляли в нас, в рабочих. Не стреляйте больше в своих, ребята, не стреляйте!

Сержант Наста никуда не ходил. В воскресенье он спокойно ложился спать, считая, сколько дней осталось до конца месяца, когда он получит, как обычно, четырехдневный отпуск. Тогда он побывает в Турде и повидается со своей сестрой, которая сейчас живет там. Он был у нее последний раз в июне и опоздал на целый день. К счастью, Сасу с утра уехал на совещание офицеров дивизиона и вернулся только ночью совершенно пьяный. Наста же давно спал, голодный, грязный, разбитый от усталости. Он опоздал на свой поезд и вернулся на товарном с двумя пересадками: в Брашове и в Плоешти. Так он объяснил свое опоздание Илиуцу.

Все в батарее знали о том, что Наста опоздал на целые сутки, но молчали. Сасу ни о чем не догадывался, а то бы не миновать сержанту военного трибунала.

Между тем Илиуц продолжал выкладывать новости:

— Ну, так вот, вхожу я в парк Карол. Народу, братец, полно, как листьев на дереве, будто нет ни войны, ни бомбежек. Зато облава за облавой. Полицейские, шпики, жандармы цепью окружают толпу и у всех проверяют документы. Пустили слух, будто сброшенные на парашютах большевики собираются взорвать Бухарест. На самом же деле ищут дезертиров с Восточного фронта. Но они не такие дураки, чтобы гулять в парке Карол. Кто знает, где они прячутся, несчастные. Я их не осуждаю: было б за что умирать, а то за фашистов! Все равно все рушится.

— Ах, Наста, а какие там девушки, — продолжал Илиуц, — как весенние цветы на лугу; а какие на них платья! А парни, черт бы их побрал… каждый с двумя-тремя девушками. Некоторые совсем мальчишки, молоко на губах не обсохло, а иные как мы, а вот в армии не служат! На этих-то облав не делали. Полицейские даже пожимали им руку, а потом находили в ладони сотни лей. Чего другого, а денег у этих молодчиков хватает. Они приезжают и уезжают на машинах. Ресторан на берегу озера кишит, как муравейник. И в парке, на озере, лодки, лебеди, музыка гремит, танцы. Понимаешь, браток?

Но Наста слушал невнимательно. Что же Илиуц ничего не говорит об отпусках? Сержант нетерпеливо перебил его:

— Ну ладно, ладно, Бог с ними, с этими молодчиками, с их машинами, ресторанами, лебедями. Хватит об этом. Расскажи лучше, что ты узнал в штабе.

— Почему это мне кончать про парк? Ведь командование тоже там. У них современные бомбоубежища со всеми удобствами и даже с лифтами, им не о чем волноваться. На улице страшная жара, а там внизу такая прохлада, как в винных погребах с рейнскими винами в Шарлоттенбурге. Я ведь там учился. Ну да ладно, слушай. Прихожу я в штаб полка, подаю табель отпусков и увольнений, полковник посмотрел на него и разорвал на мелкие кусочки. Затем говорит мне:

— Что ж это, сержант? Разве ваша батарея не знает, что со вчерашнего дня по всей армии запрещены всякие отпуска?

— Нет, господин полковник!

— А чем же там занимается младший лейтенант Сасу?

— Не знаю, — говорю я, а самого так и подмывает сказать: «Пьет шампанское с гауптманом и с дамами пик и треф…» Вот и все, Наста. Ясно? Отпуска отменили!

— Хорошо, но ведь ты говорил, что их отменили из-за каких-то событий на фронте в Молдавии.

— Да, правда, я ведь тебе еще не все сказал. По всему Молдавскому фронту сегодня с утра поднялись в воздух сотни советских самолетов! Двинулись тысячи танков. А ночью немцы будто бы оставили Яссы. Скоро тут такое начнется… Так что ты очень скоро будешь в Турде. Я в свой дальномер далеко вижу.

Наста глубоко вздохнул.

— Скорее бы прийти в Ардял да повидать своих в Клуже.

— Как в Клуже? Ведь ты же собирался в Турду? Так было написано и в табеле.

— Ну да, в Турду, потому что там у меня сестра и шурин, а я и сам из Бондицы, из-под Клужа. Там мои родители. Как ты думаешь, сержант, если придут советские войска, будет мир?

Илиуц снимает очки, дышит на них, протирает носовым платком, опять надевает и смотрит на всех собравшихся в палатке.

— Когда-нибудь, конечно, будет. Поживем — увидим. Я слышал, что наше правительство добивается в Каире, в Египте, перемирия с американцами.

— Почему же в Египте, а не здесь, в Бухаресте? — удивленно спрашивает Олтенаку.

— Потому что здесь гитлеровцы. Разве они позволят нам заключить перемирие? Думаете, наденут ранцы и уйдут так же, как пришли? Плохо вы их знаете. Я-то за четыре года хорошо их узнал. Ведь они хотели меня заставить служить в их армии.

— Может, это было бы и лучше, ты бы не попал в Джулешти под бомбежки.

— Как бы ни был черств хлеб, он всегда вкусен на родине, Олтенаку. И потом, разве ты не слышал, что в Германии еще почище дела творятся?

Наста нервно теребит пуговицу на рубашке, затем свертывает толстую самокрутку и жадно затягивается. Мы все ждем, что еще скажет Илиуц, но он только бормочет:

— Черт его знает, что теперь будет. Если прорвут фронт, многое может случиться. Кажется, придется нам еще повозиться с нашими соседями-фрицами…

— А что они нам? Если будет мир или перемирие, они уйдут в Германию. Не так ли?

— Нет, Олтенаку. Плохо ты их знаешь. Они расправятся с нами, если узнают, что мы добиваемся перемирия.

Наста бросил окурок и растер его ботинком.

— Я бы стрелял по ним без всякой жалости, — сказал он, вытирая рукавом вспотевший лоб. Я их заставил бы рыть траншеи, так же как они заставляли меня. А потом они выкопают сами себе могилу.

— А я бы им сам вырыл могилу, ей-богу, вырыл бы, — вмешался Безня, хранивший до этого полное молчание.

— Посмотрел бы я тогда на Сасу, — задумчиво сказал Илиуц и вдруг замолчал.

Послышались чьи-то шаги. Илиуц вошел в палатку и увидел Романа и ефрейтора Луку. У Романа за спиной висел барабан, а Лука нес бухту. Роман чему-то радостно улыбался, а Лука вздрагивал и гневно раздувал ноздри.

— Ну их к дьяволу, чтобы я стал еще этим заниматься, — сказал он, бросив бухту на землю. — Если бы нас кто-нибудь поймал, нам бы не поздоровилось. Каково это, ребята, целый вечер зря тянуть провод только для того, чтобы господин капрал мог полюбезничать со своей милой.

— Что это значит, капрал Роман? — строго спросил сержант Наста.

— Ничего, господин сержант. Просто с тех пор как патрулируют фрицы, я никак не могу повидаться со своей женой. Она пришла, бедная, пешком из Бэнясы на станцию Бухарест-товарная… Разве я мог не повидать ее! Я попросил Луку, чтобы он взял меня в свою группу телефонистов. И мы тянули провод до станции. Три раза наталкивались на немецкие патрули. Без провода разве нам удалось бы пройти!

Наста смягчился. Он сам скучает по дому. Особенно теперь, когда все отпуска отменили.

— Хорошо, что немцы не застукали вас. Младший лейтенант ничего не должен знать об этом. А как же с проводом до дивизиона?

— До завтрашнего дня остальная часть взвода дотянет его туда, господин сержант.

Никому не хотелось ложиться спать. Я с нетерпением ожидал возвращения Романа. Но Роман не обращал на меня никакого внимания. Он подсел к Насте.

— Знаете, завтра мы снова договорились встретиться с женой там же.

— Да ты что, с ума сошел? Сейчас такое время, что твоей жене лучше сидеть дома, а не ходить на свидания. Вот Илиуц сказал нам, что в Молдавии…