— В Молдавии советские войска начали наступление. Вчера они взяли Яссы, сегодня — Роман. А другая их армия громит фрицев в дельте Дуная.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал. Да и жена рассказывала. Она проходила мимо дворца, возле него толпы народа, машины с министрами, генералами, гитлеровскими офицерами; говорят, что король и Антонеску вызвали к себе Маниу и Братиану[11].

Это было действительно новостью. Все в палатке слушали разинув рты. Значит, началось! Дворец зашатался! Каждый старался представить себе, что там творится. Король и Антонеску собрали министров, столько лет правивших страной, и спрашивают: что же теперь делать? Но министры в черных фраках, словно могильщики, охают: «Не знаем, теперь мы ничего не знаем. Подождем известий из Каира, попросим американцев выбросить миллион парашютистов; надо сдаться им. Лучше отдать им Прахову со всеми нефтяными вышками, горы с их богатствами, железные дороги, все, что они захотят, чем допустить, чтобы сюда пришли русские…»

Но дело в том, что советские войска уже подходят к Бухаресту, к королевскому дворцу. Молдавский фронт уже не существует. Многие румынские полки бросили оружие, и солдаты разбрелись по домам. Говорят, что в Пьятра-Нямц разбежались все офицеры, солдаты остались без командиров. А когда подошла Советская Армия, нашим солдатам указали только место, куда складывать оружие. Потом русский генерал приказал: «Домой!» Это русское слово облетело весь Молдавский фронт. Его знают теперь все румынские солдаты. И, несмотря на угрозы гитлеровцев, они послушались советского генерала. «Домой! Домой!» По всем дорогам и тропинкам Молдавии шли румынские солдаты. На мосту через Бузэу гитлеровцы остановили их, чтобы направить на Плоешти. Но румыны перехитрили их; ночью они бросили все, переправились вброд через реку и разошлись по домам.

В ту же ночь солдаты 101-й зенитной батареи, стоявшей в Джулештях, с замиранием сердца слушали новости, принесенные Романом.

— Роман, завтра вечером опять пойдешь на свидание, — сказал сержант Наста. — Может случиться, что не сегодня-завтра что-нибудь произойдет, а мы и знать ничего не будем.

Роман выслушал Насту, взял под козырек и, обрадовавшись полученному приказу, продолжал:

— Мне кажется, что немцы держатся настороже, может быть, они что-нибудь пронюхали. Видите, как они усилили патрули вокруг Трияжа, Гривицы и Северного вокзала. Помните моего двоюродного брата — он приходил сюда месяц назад? Теперь он работает сторожем на станции Бухарест-товарная. Я с ним тоже разговаривал. Он сказал, что король серьезно поспорил вчера вечером с Антонеску. Ведь король вместе со всем правительством, либералами, царанистами и генералами стоит за американцев. Ну что ж, они хотят лишь сменить хозяина. А Антонеску продолжает держаться за Гитлера. Только народ уже сыт по горло. По всему Бухаресту рабочие требуют заключения перемирия с Советским Союзом. Они хотят воевать против фашистов. Мой двоюродный брат сказал, чтобы мы смотрели в оба за немецкой батареей, что рядом с нами. Сегодня или завтра, когда придет время, мы должны разделаться с ними…

Пронзительный свисток паровоза разрывает тишину ночи. Наста встает, расправляет рубашку, подтягивает пояс.

— Чудеса, братцы, подумать только, как все повернулось, нам даже во сне не снилось ничего подобного. Ну ладно, уже поздно. Лука, иди проверь телефонную связь с дивизионом. А я позабочусь о немецкой батарее, надо нам усилить наряд. Остальные — отдыхать. Отбой!

Я лег, вытянувшись на соломенном матраце, и вдруг услышал шепот Романа:

— Иляна чуть было не попалась. Из сигуранцы пришли два шпика, все перевернули у нее в конторе и нашли там сводки командования Советской Армии за последнюю неделю. К счастью, она в это время была на Северном вокзале с поручением. Шпики позвонили по телефону на вокзал и велели ее задержать. А она уже пять минут, как ушла оттуда и отправилась обратно на Товарную. Шпики стали ждать ее на Товарной. Но товарищ Георге — ведь он там работает сторожем — узнал об этом от одного своего товарища и, когда увидел подходившую Иляну, издали подал ей знак об опасности. Иляна быстро поднялась на мост Гранд и исчезла. И только вечером товарищ Георге смог поговорить с ней.

Иляна сказала, что в эти дни она уже не сможет с нами увидеться, и просила передать тебе привет. Она уезжает на другой конец Бухареста, в Отопени, с новым заданием. Завтра вечером я снова увижу товарища Георге. Ты тоже пойдешь со мной.

В палатку вошел Наста. Роман замолчал. Спать мне не хотелось. Я думал о дворце, где господа и бояре метались, как крысы, в предчувствии гибельного для них пожара, о солдатах, вереницей тянущихся по всей Молдавии, о продвижении Советской Армии, о немцах, которые были здесь рядом, на батарее. Но больше всего я думал о своей Иляне, хрупкой, маленькой школьнице, которая ходит рядом со смертью, чаще, чем мы — бойцы. И меня очень мучило то, что я ее, вероятно, долго не увижу.

День 23 августа выдался ясным. Кругом — тишина. Немного грустная тишина города, по которому прошли огонь и разрушение. Мы встали позже, чем обычно. Вот уже неделя, как у нас кончился ячмень, и мы не пьем по утрам горький кофе.

Капрал Олтенаку вынул из заботливо поставленных с вечера сетей килограммов десять мелкого карпа. Из дивизиона нам прислали два мешка кукурузной муки, и наш стол выглядел вполне прилично. К тому же у нас было еще немного растительного масла и помидоры с огурцами. Мы приготовили роскошный салат и обильно полили его уксусом, оставшимся в подвале трактира, разрушенного бомбой.

Однажды вечером Лука, проверяя провод, связывающий нас с дивизионом, заметил, что подвал этого трактира наполовину залит вином, которое вытекло из разбитых бутылок. Вино прокисло, но немцы все-таки черпали его ведрами и пили вовсю, подслащивая мармеладом.

Утром мы почистили все орудия, подсчитали боеприпасы, подмели двор.

Сасу появился на батарее только к обеду. Он был чисто выбрит, сапоги его сияли. Он прохаживался между орудий и беззаботно насвистывал. Попробовал из нашего котла ухи, одобрил ее и потребовал, чтоб ему принесли в комнату мамалыги, рыбы и салата. Он заставил Олтенаку вынуть снова сети и поджарить ему десятка два рыбешек. Потом пошел к соседям, на немецкую батарею. Немецкий часовой по всем правилам отдал ему честь.

Мы уже отвыкли от тревог. Бомбежки становились все реже и реже, а в августе почти совсем прекратились.

После обеда мы чинили и чистили одежду, стирали белье и играли в кости, карты или орлянку.

Этот день показался мне особенно длинным. Я с нетерпением ожидал вечера, ведь вечером я должен встретиться с товарищем Георге. Но вот сумерки окрасили в лиловый цвет разрушенные дома, палатки, орудия.

Гудок мастерских казался таким же усталым, как и рабочие, выходившие оттуда в этот час. Изнуренные годами непосильного труда, с узелками или пустыми сумочками, в которых они носили еду, мужчины и женщины двигались непрерывным потоком, как древний Дунай. А у Дуная много невидимых водоворотов! Есть они и у этого потока людей, такого спокойного с первого взгляда. Рабочие проходили мимо наших орудий и, улыбаясь, здоровались с нами. Но около немецкой батареи на них на всех вдруг нападал приступ кашля.

У главного входа остановился старый капрал, примерно такого же возраста, что и мой отец. Несколько зенитчиков подошли к нему поближе. Он был в грязных залатанных штанах и рубашке, вместо ботинок на нем были изношенные опинки, а на голове рваная, вся в пыли пилотка. Увидев сержанта Насту, он устало произнес: «Здравия желаю» — и, смахнув набежавшую слезу, сказал:

— Я, ребята, жил на улице Арцара — вон на той стороне. Год назад меня взяли из запаса на Молдавский фронт. Ох, и досталось же нам! Бежали что было сил. Думал два-три дня побыть дома со своей бабой и невесткой, а потом уж явиться в какую-нибудь тыловую часть, чтобы меня не считали дезертиром. Но домой не попал. Нет теперь моего дома. Я трудился двадцать лет, чтобы построить две комнатушки с глиняным полом. А теперь все пошло прахом. От дома не осталось и следа: даже места не найдешь, где он стоял. Кругом только ямы и щебень. А жена с невесткой погибли, их похоронили в общей могиле. И теперь я совсем один на белом свете.