Но что это? Где стучат?.. Кто это может быть в глухую ночную пору? Да, да, стучат к нему в номер.

Оставляя мокрые следы на полу, Алехин прошел в комнату и отворил дверь.

На пороге в белом передничке и обязательном для горничных отеля белом венчике стояла Мануэлла.

— Вам телеграмма, — сказала она, протягивая сложенную голубую бумажку.

Алехин не спешил раскрывать депешу. Что она могла принести? Новые неприятности? Неужели судьбе не надоело слать ему беспрерывные удары? Хотя бы перед концом оставили в покое. Но уже первое, дошедшее до сознания слово вывело его из оцепенения. «Ботвинник», — удивленно прочел он подпись в конце телеграммы и уже залпом проглотил остальное. Мануэлла видела, как вдруг заблестели его глаза, залилось краской жизни усталое лицо. Несколько раз перечитывал Алехин телеграмму и вдруг заплакал беззвучными слезами радости. Из-под коричневых кругов вспотевших роговые очков по морщинистым щекам потекли крупные слезы; не вытирая их, он продолжал без конца перечитывать немногие строки.

«Я сожалею, что война помешала нашему матчу в 1939 году, — гласила телеграмма. — Я вновь вызываю вас на матч за мировое первенство. Если вы согласны, я жду вашего ответа, в котором прошу вас указать ваше мнение о времени и месте матча.

4 февраля 1946 года. Михаил Ботвинник».

Сквозь слезы невидящим взглядом смотрел Алехин то на телеграмму, то в глаза горничной. Он улыбался, и в ответ на его открытую, детски ясную улыбку улыбалась Мануэлла. Хотя ей и непонятно было, в чем дело, все же она не могла не разделить радости доктора Алекса, как не могла не ответить на его улыбку. Доброе сердце подсказывало ей: так может улыбаться человек, только что избежавший смерти.

Долгое безделье сменилось бурной активностью. В последующие дни Алехин буквально преобразился. Куда девались апатия, вялость, отсутствие интереса к жизни! Даже походка его и та изменилась — теперь это был человек, у которого есть цель в жизни, есть чем заниматься. Он куда-то ездил, ходил, приносил с собой книги, тетради, бумагу. Ему удалось даже добыть немного денег — теперь ведь он опять стал признанным шахматным королем, и его акции в португальской столице вновь поднялись. Алехин бросил пить, заметно посвежел; он заботился теперь о своем здоровье, спортивной форме, совершал прогулки, старался вести нормальный образ жизни.

Одновременно всерьез принялся за теоретическую подготовку к матчу Из «Парк-отеля» во все концы полетели телеграммы и письма, адресованные к сохранившимся еще друзьям и знакомым. Одних Алехин просил прислать его записи, оставленные в Париже и Дьеппе; других — последние книги и статьи по теории дебютов; третьих умолял достать партии военных лет, игранные Ботвинником в советских турнирах. В этом сборе нужного материала ему помигал Люпи, также использовавший все свои знакомства, чтобы снабдить ожившего чемпиона нужными материалами.

— Ботвинник — очень грозный противник, — сказал как-то Алехин в разговоре с Люпи. — Опаснее его в мире для меня сейчас никого нет. Он блестящий стратег, превосходно знает и понимает идеи многих современных начал.

— Но вы тоже, доктор, никогда не отличались непониманием дебютов, — перебил его Люпи.

— Да, но он в этом непревзойденный мастер. Моя надежда — в тактике: в этой области я превосхожу его. Там, где начинаются не поддающиеся расчету осложнения, я тоже, на мой взгляд, сильнее Ботвинника. Значит, я должен и подготовиться так, чтобы использовать свою сильную сторону и не дать противнику использовать свою.

— А дебюты вы уже наметили? — спросил Люпи.

— Кое-что уже ясно сейчас, — ответил чемпион. — Белыми буду, как правило, играть е-два, е-четыре. Если будет испанская, тут для меня трудностей не будет. Я же всю жизнь играю испанскую.

— Нет! Он обязательно изберет французскую защиту! — воскликнул португалец. — Это же его любимый дебют.

— Ну, где-где, а в этом-то начале я умею осложнять игру. Прямо с первых ходов.

— Да. Вы иногда такое придумываете! Помните матч с Эйве?

— Хуже черными, — продолжал Алехин, не слушая Люпи, — здесь я, откровенно признаться, не так уверен. Придется поработать…

— А вы не боитесь, что не выдержите большую дистанцию трудного матча?

— Я думал об этом, — немного нахмурившись, ответил Алехин. — Ботвинник моложе меня на девятнадцать лет, и это, конечно, большое преимущество.

— Вам нужно как следует отдохнуть, — посоветовал Люпи.

— Опять отдохнуть! — воскликнул Алехин. — Лучше не говорите мне этого слова!..

— Ну, поправиться, подкрепить здоровье. Ваш противник молодой, здоровый.

— Но ведь я буду играть в Москве! Значит, мне тоже нужно будет сбросить лет десять, — улыбнулся чемпион мира.

Сообщение о вызове Ботвинника и согласии Алехина на матч немедленно появилось как сенсация во всех газетах мира. Любители шахмат всех стран радостно приветствовали предстоящую встречу сильнейших шахматистов современности; однако те, кому такая встреча мешала без игры завоевать титул сильнейшего в мире, подняли крик. «Позор! Русские хотят играть с коллаборационистом Алехиным, — писали они в газетах. — Мы лишили Алехина звания чемпиона мира, а Ботвинник вновь поднял его на шахматный трон. Международная шахматная федерация должна запретить этот матч!»

Алехин болезненно переживал такие выпады, он боялся, как бы врагам не удалось сорвать его встречу с советским чемпионом. Но немногие корыстные нападки тонули в общем одобрении людей благоразумных, объективно расценивавших предстоящую встречу. «Россия, как заботливая мать, поддержала блудного сына в самый трудный для него момент», — писала чешская газета, и эти строки вызвали у Алехина волну благодарности к покинутой им когда-то родине. Крики желавших сорвать матч становились все слабее, и было ясно, что им не удастся повлиять на советских шахматистов, твердо решивших провести матч своего лидера с чемпионом мира. И Алехин уже не сомневался, что вновь настало время всеобщего признания, что скоро осуществится его поездка в Москву.

На закате погожего мартовского дня Алехин отдыхал после обеда в кресле в фойе «Парк-отеля». Портье видел, как он с полчаса перелистывал скопившиеся за неделю газеты на различных языках, изредка углубляясь в какую-нибудь статью. Вдруг он заволновался, стал беспокойно озираться по сторонам, видимо ища, с кем бы поделиться мучившими его мыслями. Потом он встал, подошел к портье и попросил соединить по телефону с Люпи. Пока телефонистка устанавливала связь, Алехин не выпускал газеты, беспокойно выстукивая нервную дробь пальцами по столу. После неоднократных попыток телефонистка нашла Люпи в одном из клубов.

— Люпи! Это Алехин! — порывисто закричал в трубку взволнованный русский. — Я вас очень прошу, приезжайте ко мне. Да, да, сейчас, именно сейчас! Это очень важно, так важно, что вы и представить не можете. Приедете? Благодарю вас. Жду у входа в отель.

Минут через десять появился изрядно запыхавшийся португалец. Едва поздоровавшись, Алехин увлек Люпи к столику и показал взволновавшую его статью.

— Ну и что? — удивленно спросил Люпи, кончив читать статью.

— Как что! Черчилль хочет снова начать войну. Как вы можете говорить об этом спокойно!

— А, кто обращает внимание на эти речи!

— Речи! Хороши речи! Мир потерял разум. И это в тот момент, когда с Ботвинником уже все договорено!

— Не волнуйтесь. Поедете, будете играть, ничего не случится.

— Уже дважды моя поездка в Москву была близка, и каждый раз что-нибудь мешало. В тридцать пятом году проиграл матч Эйве, в тридцать девятом — война. Если еще раз сорвется, я не выдержу!

— Почему сорвется? Никакой войны не будет, — успокаивал португалец.

— Сколько бед принесли мне эти войны! В первую потерял родину, вторая помешала туда вернуться.

Ничего, доктор, все будет в порядке. Пойдемте лучше погуляем.

Стояла тихая, безветренная погода, гигантские листья пальм бросали на землю недвижимые тени. Океан дремал, серебристо-желтый отблеск луны разрезал на две части его бескрайное полированное зеркало.

Алехин успокоился. Под влиянием красоты чудесного вечера он размечтался и делился своими планами, надеждами, опасениями.

— Как вы думаете, Люпи, захочет Ботвинник играть со мной матч именно в Москве? А почему бы и нет — это же ведь его дом… Неужели я все-таки попаду в Москву? Даже не верится. Знаете, я поставил обязательным условием приезд в Москву за три месяца до начала матча. Нужно все осмотреть: дом, где родился, гимназию. А может, и не найдешь — там все перестроили, говорят, сломали. Потом съезжу в Петроград, я же там звание гроссмейстера получил. Может быть, даже успею в Сибири побывать. Вам трудно себе представить, что такое Сибирь. Сплошные леса и морозы. Вот у вас уже весна, тепло, а там морозы до сорока градусов. Но как хорошо! Скорее бы, не терпится! Я теперь понимаю Куприна. Русский писатель Куприн. Да, да, именно он написал «Марабу». Так вот, когда он собирался возвращаться из Парижа в Москву, то говорил в нетерпении: «Если поезд не пойдет, я по шпалам пешком доберусь до Москвы». Я его понимаю — дом, родина…

— А у вас родные в Москве есть? — спросил Люпи.

— Нет, все померли. Брат Алексей до войны, сестра Варвара недавно.

— А знакомые?

— У, много! Придут смотреть. Как я хочу именно в Москве сыграть хорошо!

— А что с подготовкой?

— Работаю каждый день. По нескольку часов. Кстати, хорошо, что напомнили. Мне пора. Спасибо, что приехали, а то бы я не смог заниматься.

— Может быть, выпьем по рюмочке? — предложил Люпи.

— Нет, с этим покончено! Только после матча… Простите, что потревожил вас, Люпи.

— Ну что вы! До свидания, доктор.

— До свидания, Люпи. Завтра обязательно приходите. Поедем в агентство. Нужно уже думать о билетах в Москву.