— Как же ты, мальчишка? — говорил Анохин, восторженно и ласково заглядывая в глаза друга. — Как же ты прополз? Мы и сами пытались, так куда там! Мы уж решили — до ночи…

— Это вы для себя… — устало улыбаясь, говорил Ветлугин. — Для себя, понимаете? Тут, может, и я ничего не смог бы. — Ветлугин широко взмахнул рукой. — Но для друзей… — Он хитровато покосился на Анохина. — Друга, например, даже можно уговорить, чтобы лег в госпиталь, хотя сам ты ни за что не поедешь туда. Верно?

После переформировки и отдыха нашу дивизию форсированным маршем перебрасывали в район наступательных боев.

Фронт был в движении, и, когда наши эшелоны начали прибывать к станции Пронино, несколько дней назад освобожденной от оккупантов, там уже разгружался состав с боеприпасами и санлетучка принимала раненых. До переднего края теперь было около шестидесяти километров, и артиллерийская пальба доносилась сюда приглушенным урчанием весеннего грома.

А время стояло не весеннее, моросили дожди, все небо было затянуто низкими сизыми тучами, и холодный ветер срывал последние листья с деревьев, кидал их в грязь проселочных дорог.

Подоткнув полы шинелей, накинув на плечи плащ-палатки, мы тронулись к передовой. Грузовики с имуществом полков и штаба дивизии, разбрызгивая лужи, тяжело качаясь на ухабах, обгоняли нас. Прошел артполк. Пушки до того были залеплены грязью, что, казалось, их уже ни за что теперь не отмыть. В автомобиле-фургоне прокатили артисты ансамбля песни и пляски. Мы слышали, как под брезентовым пологом фургона, быстро проехавшего мимо нас, кто-то играл на губной гармошке.

— Весело живут, — не то с завистью, не то осуждающе сказал Лабушкин. — Это Петров играет, я знаю. Вот же веселый артист! Он, наверное, даже во сне гармошку около губ держит.

— Не то что ты, — сказал Береговский.

У Лабушкина тоже была губная гармошка, и он иногда так дико свистел на ней, что нас продирал мороз по коже.

Ветераны вроде Лабушкина или Береговского знали по именам всех артистов не только потому, что те часто выступали перед нами на концертах, но и потому, что не так давно, может, год тому назад, а может, и меньше, все они были рядовыми солдатами, воевали вместе с нами и многие из них даже имели награды за отличие в боях. Петрова же знали еще и потому, что он умел решительно все: пел, плясал, играл на разных инструментах, участвовал в водевилях и, кроме того, вел программу.

Дорога шла лесом, во многих местах были проложены гати, и под бревнами, кое-как, наспех подогнанными друг к дружке, хлюпала ржавая болотная вода.

Наша рота покинула станцию последней, другие подразделения далеко ушли вперед, и, когда нас обогнал артполк, а следом за ним проехали артисты, в лесу долго никого не было, только однажды на большой скорости прошла встречная колонна автомашин, груженных порожними ящиками из-под снарядов.

Часа через два, выйдя из лесу, мы вновь увидели фургон с артистами. Он стоял боком к дороге, осев задними скатами в кювет. Машина, должно быть, долго буксовала, потому что все вокруг было изрыто, валялись доски и жерди, вдавленные в грязь. Шофер остервенело швырял лопатой землю из-под заднего моста. Вокруг стояли нахохлившиеся под дождем артисты и с участием смотрели, как он работает. Один из них, это был Петров, сидел на пне и, не обращая внимания на дождь и на то, что его ладные хромовые сапожки были чуть не до колен вымазаны грязью, разучивал что-то на губной гармонике, по нескольку раз повторяя один и тот же рисунок мелодии, видно, с трудом удававшейся ему.

— Надежно сидят, — с удовольствием констатировал Лабушкин. Он всегда оживлялся, как только видел что-нибудь надежное.

Койнов, как самый пожилой среди нас и самый деловитый, обошел вокруг машины, присел рядом с шофером на корточки и осведомился:

— Давно загораете?

Шофер оперся на лопату, посмотрел на небо, по которому неслись низкие сизые тучи, сплюнул, вытер рукавом куртки мокрое от дождя и пота лицо и с покорным вздохом сказал:

— Давно.

Мы окружили машину, и, как это всегда бывает, многие сразу же стали учить шофера, что ему нужно делать. Он слушал, слушал, потом устало сказал:

— Языком-то помогать все вы горазды, — и, поплевав на ладони, снова принялся подкапываться под машину.

— Что же ты обижаешься? — спросил Лабушкин, который больше всех учил его и которому, вероятно, не понравился его ответ. — У тебя вон сколько помощников. Целый ансамбль.

— Этих помощников я не имею права заставлять в грязи копаться, понял? — Перестав работать, шофер сердито посмотрел на Лабушкина. — Им, может, выступать через два часа нужно. Вон один уж вымазался, — кивнул он в сторону Петрова, — так я, как говорится, по шее его.

Береговский, внимательно слушавший шофера, выбил о каблук трубочку, спрятал ее в карман и сказал, обращаясь ко мне:

— Товарищ командир! Давайте поможем артистам сняться с якоря. Не мазаться же им в самом деле перед концертом. — И, получив согласие, взял из машины топор и ушел с несколькими солдатами в лес.

Нарубили еловых лай, набросали их под колеса. Шофер завел мотор, Береговский расставил людей вдоль машины и скомандовал:

— Ну, раз-два… взяли!

Я видел, как к нему подбежал Петров, крикнул на ходу своим товарищам:

— Что же вы стоите? Берись! — и артисты уперлись плечами в машину вместе с моими солдатами.

Грузовик взревел, буксуя, затрясся, словно в лихорадке, потом медленно выкатился на дорогу.

Шофер выглянул из кабины, увидел артистов, мывших руки в канаве, и с укором, с обидой сказал:

— Зачем же вы, товарищи? Не хорошо так. Без вас бы справились.

— Все в порядке, друг, — оказал ему Петров, вытирая руки полой шинели. — Только вот… — он с беспокойством стал ощупывать свои карманы, оглядываться по сторонам. — Где же моя гармошка?

Он сбегал туда, где сидел, потом обошел вокруг машины, поковырял носком сапога грязь на дороге — гармошки нигде не было.

— Странно, — проговорил он, оглядываясь. — Я ее, кажется, положил за пазуху…

Гармошку нашли в колее, там, где прокатилось колесо автомобиля. Она была сплюснута в лепешку, и даже неопытному человеку было видно, что починить ее невозможно.

Артисты уже забрались в фургон, а Петров вес стоял посреди дороги, с тоской рассматривая свои покалеченный инструмент, бережно вытирая его рукавом шинели.

Береговский подошел к Лабушкину и тихо сказал:

— Ваня, отдай ему свою музыку.

Лабушкин усмехнулся и тряхнул головой.

— Ты же все равно умеешь играть только чижика, — шептал Береговский.

Лабушкин опять тряхнул головой:

— Я еще научусь.

— Эх, Ваня! Тебе гармошка нужна так же, как лаковые штиблеты, а он, погляди, словно без рук остался теперь.

— Отстань, — разозлился Лабушкин.

Петров не слышал их разговора. Он вздохнул, бросил гармошку в поле и забрался в машину. Фургон, разбрызгивая грязь, покатил по дороге.

Мы тронулись следом, и разговор зашел об искусстве, о народных талантах.

— Сколько их еще ходит среди нас, нераспознанных? — говорил Береговский. — Вот и эти, были саперами, телефонистами, стрелками, а погляди ты, какие из них артисты вышли! Ведь многие после войны в театрах будут работать!

— Заслуженными станут, — иронически добавил Лабушкин.

— А ты что думаешь? — насторожился Береговский. — Я, конечно, не знаю, да и сам ты не знаешь, что из тебя получится, но вот Петров таким конферансье будет, что на весь Советский Союз может прогреметь.

— Я Петрова с сорок первого года знаю, — проговорил Койнов. — Он наводчиком воевал. Теперь, поди, и стрелять-то из пушки позабыл как.

— И пусть, — сказал Береговский. — Это не имеет значения.

— Поглядел бы я, как они в атаке стали бы чувствовать себя, — покосился на него Лабушкин. — Струсили бы, а?

— Не думаю, — помолчав, отозвался Береговский.

— Да они давно перезабыли все!

— Нельзя позабыть, что ты солдат, — сухо отозвался Береговский. — Я об этом даже в штатском костюме не забуду.