…Так мы шли по проселочной осенней военной дороге, рассуждая об артистах, а на следующий день, прямо с марша, вступили в бой.

К этому времени противник успел подтянуть свежие силы и начал контратаковать. Продвижение наших войск замедлилось. Мы жестоко дрались за каждый населенный пункт, за каждую балочку, за каждую высоту.

В один из таких боев мы захватили небольшую полусожженную фашистами деревеньку, и среди трофеев нам достались полтора десятка автоматов, два ротных миномета, тридцатисемимиллиметровая пушка с боеприпасами и огромный, весь в перламутре аккордеон.

Пушку с боем захватил Лабушкин, аккордеон нашел Береговский, оба почти одновременно доложили мне о трофеях, и Береговский, вспомнив про Петрова, насмешливо посмотрев на Лабушкина, предложил подарить аккордеон артисту. Это было разумно, я позвонил командиру батальона, попросил сообщить в ансамбль, однако нам скоро пришлось забыть и об артисте, и об аккордеоне: начались немецкие контратаки.

Бой продолжался до полудня, и мы основательно устали. Сзади нас, посреди деревеньки, пылала почти совсем новая изба. Койнов, оглянувшись, с беспокойством спросил у Лабушкина, пробовавшего утром пиликать на аккордеоне:

— Ты где аккордеон-то оставил, не в той избе, что горит?

— Как раз в той, — ответил Лабушкин. — Надежно горит.

— Вот и сделали подарочек артисту, — осуждающе глядя на него, проговорил Койнов.

— А я знал, что ее снарядом подожгут, эту избу? — обиделся Лабушкин. — Пушке вон ни черта не делается, стоит себе и стоит, а избу, пожалуйста, в костер превратили. Я тоже в этом виноват?

Между деревенькой и окопами, на пригорке, видная отовсюду, стояла захваченная Лабушкиным пушка: в нее действительно не попало до сих пор ни одного осколка.

В полдень фашисты сделали небольшой перерыв, мы воспользовались этим, подровняли окопы, подтащили боеприпасы, отправили в тыл раненых. Повара даже успели раздать обед. Мы только съесть его не успели, так как опять началась артиллерийская обработка нашего переднего края и фашисты пошли в контратаку. Теперь среди них, покачиваясь и стреляя на ходу, полз танк.

Фашистов, бежавших на нас пешими, мы положили на пашне, но танк продолжал ползти, пули не брали его, и у нас осталась надежда только на гранаты. Мы ждали, когда он перевалит через окопы, чтобы ударить сзади по его мотору, по гусеницам и другим уязвимым местам. Но случилось такое, что мы сразу и не поняли. Танк вдруг круто развернулся и, густо задымив, на самой предельной скорости помчался вдоль окопов.

— Глядите, задымил! Подбили! — закричал Лабушкин. — Надежно!

Сзади нас, возле пушки, орудовал какой-то солдат. Вот он, не торопясь, прицелился снова, и танк, закрутившись на месте, стал.

Скоро фашистская контратака захлебнулась, и над окопами воцарилась тишина.

Возле пушки спиной к нам сидел незнакомый человек, бинтуя индивидуальным пакетом пораненную руку. Гимнастерка его была разорвана и перепачкана кровью. Подбежав, мы узнали в нем артиста Петрова.

— Помогите-ка, товарищи, — сказал он. — За аккордеоном вот пришел. Трудновато было?

— Да что говорить! — отозвался Койнов, бинтуя ему руку. — Знамо дело, трудновато.

— А аккордеона-то ведь нету, — смущенно сказал Береговский. — В избе сгорел. Не доглядели.

— Ну, что ж, — Петров посмотрел на пылавший танк. — Эта штучка, пожалуй, стоит аккордеона, как вы думаете?

— Эх-ма! — вдруг воскликнул Лабушкин и, сорвавшись с места, побежал к окопу.

Вернулся он с вещевым мешком в руках, торопливо развязал тесемки и, вытащив из мешка свою губную гармошку, протянул ее Петрову.

— Возьмите вот. Хоть и не аккордеон, а все-таки…

— Глядите! — удивленно произнес Береговский. — Из нашего Лабушкина тоже, оказывается, скоро человек получится.

— Ладно тебе, — укоризненно проговорил Лабушкин.

— Спасибо, — Петров поднялся.

— И вам спасибо, — обрадованно заулыбался Лабушкин.

— Мне не за что, — и он пошел от нас прямо по полю, минуя деревеньку, посредине которой догорала изба, а в избе — перламутровый аккордеон.

— Ну, — спросил Береговский, в упор глядя на Лабушкина.

— А что «ну»? — ответил тот. — Советский человек, он всегда человек…

— А ты сомневался, значит?

— Не сомневался, а так… — и они любовно посмотрели вслед уходящему Петрову, бережно прижимавшему к груди раненую руку, уносившему в кармане плохонькую, расстроенную гармошку Лабушкина.

Ночами на всем переднем крае было непривычно оживленно и многолюдно. К рассвету это оживление затихало, а вечером все начиналось снова. За передний край уползали саперы и разведчики. Увеличилось число наблюдательных пунктов: артиллерийских, пехотных, танковых. С дальних батарей приходили с лопатами группы солдат и отрывали для своих пушек огневые позиции. Почти беспрерывно осторожно шли люди со снарядами, минами, патронами, гранатами. Все это складывалось в нишах, невдалеке от переднего края или на самом переднем крае, распределялось по ротам, батареям, взводам.

Вот уже неделя, как всюду ночами, тайно от врага, готовилось наступление.

Летние ночи были коротки. С восходом солнца вся работа затихала, и только десятки стереотруб, перископов и биноклей продолжали внимательно следить за поведением противника, отыскивая его дзоты, укрытия, блиндажи, огневые позиции. Все это заносилось на карты и схемы.

Когда Койнов, сменившись с поста и поспав несколько часов, вышел из блиндажа, солнце уже было высоко.

Над передним краем стояла обычная утренняя тишина. С поля, начинавшегося по ту сторону оврага, легким упругим комочком взмыл в небесную синь и с радостным звоном пропал, растаяв в ней, жаворонок.

Из оврага, в который спустился Койнов, тянуло дымом. Там, над небольшим костром, был подвешен котелок: грели воду. Возле костра, на самом солнцепеке, развалился, попыхивая трубочкой, Береговский. Щурясь, он с улыбкой наблюдал за тем, как бреется Габлиани. Перед Габлиани, сложив ноги калачиком, сидел Лабушкин, держа в руках зеркало. Габлиани, с намыленными щеками, с бритвой в руке, стоял на коленях и сердился.

— Слушай, — страдальчески морщась, говорил он. — Я же только штаны свои вижу, а не лицо. Как ты держишь!.. Поверни еще, еще…

— Ну и щетина у тебя, — сказал Лабушкин, не обращая никакого внимания на то, что Габлиани сердится. — Щетина у тебя, ровно как у борова.

— Он тебе, Иван, всю бритву затупит, — заметил Береговский, все так же невозмутимо попыхивая трубочкой.

— Перестань! — нетерпеливо воскликнул Габлиани, оглядываясь. — Не говорите мне под руку. Что у вас за привычка у обоих!

Койнов, умывшись из ручейка, тоненько журчавшего по дну оврага, подсел к ним.

— Вот, парторг, — обратился к нему Береговский, кивнув в сторону Габлиани, — собираем дружка милого.

— Ладно ли собираете? — спросил Койнов, щепочкой доставая из костра уголек, чтобы прикурить.

— Свой подворотничок гуттаперчевый отдал ему, — продолжал Береговский, не отвечая на вопрос Койнова.

Габлиани вызывали в полк, на парткомиссию. Вызывали его к десяти часам, а собираться он начал с рассвета. В этих сборах деятельное участие принимали его друзья — Береговский и Лабушкин. Габлиани волновался. Он никогда, даже идя в атаку, не волновался так, как сейчас.

— Слушай, парторг, — с беспокойством сказал он, протираясь одеколоном после бритья. — Спроси у меня еще что-нибудь, а?

Последнее время он при удобном случае все приставал к Койнову, чтобы тот проэкзаменовал его.

— Ну, скажи ты мне, — начал было Койнов и вдруг замолчал, прислушиваясь: в небе, все приближаясь, просвистел снаряд. Он разорвался невдалеке от солдат, взметнув комья сухой земли.

— Скажи ты мне, — продолжал Койнов спокойным и ровным голосом, как будто ничего не случилось. — Скажи, кто может быть членом партии?

— Членом партии, — громко, взволнованно и торопливо, словно боясь, что его могут прервать, и радуясь, что он сумеет ответить на этот вопрос, заговорил Габлиани, — членом партии может быть всякий трудящийся человек, если он согласен с ее уставом и программой, работает в одной из ее организаций, аккуратно платит членские взносы, выполняет все решения партии и готов отдать за нее жизнь.