Машинально взглянул на подпись врача и не поверил своим глазам — карточку подписала Лидия Пелагеина. Неужели она здесь, рядом?! Не может быть…

Впрочем, я давно уже убедился, что на фронте ничему удивляться не приходилось, — судьба сводила и разводила людей при самых немыслимых обстоятельствах.

Позвав санитара, я попросил передать повозочному, доставившему раненого, чтобы он подождал до окончания операции.

В операционном отделении все было уже готово. Наркозный сон пациента был спокойным, дыхание ровным. Операция началась. Продолжалась она недолго, раненого привезли к нам своевременно, и его удалось спасти.

Наконец я освободился и вышел из операционной. Позвали повозочного.

— Из какой вы части? — поинтересовался я, поздоровавшись.

Повозочный решил, что я недоволен доставкой раненого из другого соединения, и, назвав свою часть, стал пояснять:

— В нашей бригаде еще не развернута медсанрота, поэтому доктор Пелагеина и велела везти к вам.

— Правильно сделали, — успокоил я солдата. — Далеко бы его не успели довезти, а мы спасем. Так вас направила Пелагеина?

— Так точно…

Я на всякий случай назвал некоторые приметы Лиды. Солдат подтверждающе кивал головой, повторяя:

— Она, она и есть… Вы знаете нашего доктора? Она очень складная и заботливая о раненых.

— Мы с ней учились вместе, — пояснил я. — Поезжайте, голубчик, к себе, передайте привет своему доктору.

— От кого?

— От доктора Гулякина…

Я уже хотел вернуться к праздничному столу, но тут привезли еще двух раненых. Так и не удалось отдохнуть ни в тот вечер, ни в предпраздничную ночь. Под утро завершив работу, сказал санитару Житину:

— На завтрак меня не будите. Принесите в землянку. Высплюсь, сам разогрею.

В одиннадцатом часу проснулся от шума. Прислушался. Жития убеждал кого-то подождать, не будить меня, дать отдохнуть после тяжелой ночной работы. По голосу узнал, что о санитаром разговаривает мой хороший товарищ командир автороты гвардии капитан Сергей Жердецкий. Накинув шинель, вышел и позвал Сергея в землянку.

— Миша, не знаю, что и делать. Утром приехала на санитарной машине какая-то женщина-врач и стала расспрашивать, как найти медсанбат, работает ли там Гулякин и как его повидать. Я спросил, знает ли она тебя. Ответила, что давние знакомые…

— Да где же она?

— Оставил в своем фургоне, а сам за тобой на мотоцикле. Думаю, с ней тебе встретиться лучше у меня. А то ведь что Маша подумает?

Дело в том, что тогда уже мы с Машей Морозовой решили пожениться после войны, и, зная об этом, Сергей беспокоился, как бы не произошла какая-нибудь несуразица.

— Ты уж чересчур, — успокоил я его. — Что ж мне теперь с другими женщинами и поговорить нельзя?

— Ну это твое дело, смотри. А все же лучше поедем ко мне — она ведь там ждет.

Минут через пять мы были возле походного домика-прицепа. Поднялся в фургон и увидел Лиду — встревоженную, взволнованную.

— Ну, Миша, — сказал Сергей, — извини, у меня дела, — и оставил нас вдвоем.

Лида воскликнула:

— Неужели это ты?! Даже не верится… Как узнала вчера, что ты рядом, успокоиться не могла.

Я, честно сказать, растерялся и не знал, что ответить.

— Что это за предосторожности? — сразу успокоившись, напрямую спросила она. — Почему меня в медсанбат не пустили? Ты что, женат?

Я рассказал ей, как обстоят дела.

— Вот как. Значит, незваная гостья, — сухо заключила Лида и, открыв дверь фургона, спрыгнула на землю.

— Подожди, Лида! — крикнул я.

— Прощай, — бросила она в ответ. — Я больше не напомню о себе.

Подошли Сергей Жердецкий и Михаил Корниенко, его заместитель по техчасти. С минуту мы стояли молча, потом эту неловкую ситуацию нарушил Жердецкий:

— Ну что, ребята, вон повар обед несет. Пошли в фургон.

Офицеры, не сговариваясь, перевели разговор на другую тему. Жердецкий поинтересовался у Корниенко, сколько машин сегодня ходило за боеприпасами, потом рассказал, что они с заместителем командира дивизии по тылу выезжали смотреть новый район расположения подразделений тыла в лесу неподалеку от деревни Демихи.

— Хохлов мне поведал, что предстоит прорыв каких-то немецких укреплений, — сообщил Жердецкий.

— Да, я слышал, — отозвался Корниенко и обратился ко мне: — Скоро и вам будет работа.

Я кивнул, но ничего не сказал, думая о своем.

Так и прошел обед. Поблагодарив товарищей, я направился в расположение медсанбата.

— Подбросить на мотоцикле? — спросил Жердецкий.

— Пройдусь пешком, — ответил я. — Всего-то меньше двух километров.

Дорога шла через густой хвойный лес. Я невольно залюбовался природой, но думы мои были невеселыми. Вроде и не виноват ни в чем, а все равно как-то неуютно чувствовал себя после встречи с Лидой.

9 ноября по приказу командования весь приемно-сортировочный взвод и часть операционно-перевязочного взвода были выдвинуты ближе к переднему краю и развернуты в лесу. Вечером мы уже грелись у теплых «буржуек», установленных в развернутых палатках, и кляли ужасную дорогу, непролазную грязь, которую с трудом преодолели по пути сюда. Говорили о том, что, вероятно, долго здесь не задержимся. Уже уяснили: если рядом располагается танковая часть, значит, скоро идти вперед. Правда, смущали раскисшие, непроходимые дороги Полесья — мы уже видели брошенные фашистами застрявшие в трясине бронетранспортеры и автомашины, танки и тяжелые орудия.

В середине дня 10 ноября открыла огонь наша артиллерия, заговорили «катюши». Командир предупредил, но мы и так уже знали, что через полтора-два часа появятся раненые. К приему их были готовы. На новом месте к этому времени развернулась основная часть медсанбата. У Лоева остались лишь хозяйственный взвод и небольшая группа из госпитального взвода с нетранспортабельными ранеными.

Волновало одно: как быстро смогут доставлять к нам раненых по таким непроходимым дорогам? Командир приказал выставить пикеты, разослать во все части и отдельные подразделения известие о новом расположении медсанбата.

Раненые стали поступать лишь под вечер, причем небольшими партиями. Особенно беспокоился Неутолимов. Ему казалось, что нас не могут найти, но, к нашей радости, выяснилось, что причина в другом — прорыв обороны врага обошелся сравнительно малой кровью. Если в первые сутки к нам поступило около 160 раненых, во вторые — около 120, то на третьи их было не более 20, а в последующие дни и того меньше.

В памяти остался такой случай. Привезли к нам двух раненых немецких солдат. Оба о повреждениями ног, не могли самостоятельно передвигаться, а потому их, очевидно, и бросили свои.

Интересно было наблюдать, как отнеслись к ним наши раненые. Одни красноармейцы смотрели на поверженных врагов молча, с презрением, с чувством брезгливости. Другие, проходя мимо носилок, на которых лежали гитлеровцы, беззлобно говорили:

— Ну что, довоевались, фрицы?

Немцы отвечали стандартно: «Война нихт гут, Гитлер капут!» Были и такие, кто сочувствовал, успокаивал пленных. Кто-то из солдат, раненной в руку и уже прооперированный, говорил:

— Наши доктора сделают операцию, останетесь живы… Война для вас кончилась… Курить хотите?.. Раухен? — повторил, видя, что его не понимают.

Пожилой немец радостно отозвался:

— Я, я…

Наш боец не спеша достал из кармана кисет, старательно свернул самокрутку, помогая себе кистью раненой руки, и закурил. Потом сказал немцу:

— На, раухен…

Тот взял цигарку дрожащими руками, затянулся жадно, закашлялся — русский табак далеко не немецкий суррогат — и пролепетал:

— Данке, данке… Зер крафт…

Наш боец, очевидно, не понял его слов, но догадался по смыслу и снисходительно прибавил:

— Давай, давай, раухен…

В это время подошли санитары и забрали немцев в перевязочную. Боец наш пошел следом, с любопытством наблюдая, какое впечатление произвела на пленного его самокрутка. Потом сказал санитарам:

— Пусть покурит перед операцией… Это помогает. А дерет наш табачок что надо! — И засмеялся довольно.