Утром надо быть готовым к отходу. Выяснилось, что из двухсот человек, отобранных в школе, только около ста тридцати могут итти дальше. Остальные стерли ноги, заболели или «просто не могли двигаться с такой быстротой».

Я вспомнил при этих словах о Тойво и невольно улыбнулся.

В том поручении, которое мы должны были выполнить, было очень много, так сказать, спортивного интереса. Мы изучали историю военного дела, и я уверен, что такого предприятия не пытались проделать ни войска Александра Македонского, ни Наполеон, ни Ганнибал, ни Суворов, ни Жоффр, ни Гинденбург, ни товарищ Буденный.

А когда я получаю возможность вплотную встретиться с врагом, который сжал в кулак мою родную Суоми, с врагом, который хочет уничтожить мою советскую власть и то, что проделано у озер Суоми, проделать у озер Карелии, и когда и от меня зависит выбить ему зубы, то, извините меня, я весь загораюсь и дрожу от нетерпения.

Да, на ноги надо лучше навертывать портянки, потому что теперь ясно: только одни мои ноги могут донести меня до лахтарей.

Я разложил карту на лавке и стал измерять расстояния. По линии полета птицы надо было забраться в тыл противника километров на триста.

Никаких дорог не предвидится; напротив, досадные горизонтали указывали на крутизну; карта говорила о труднопроходимых лесах и болотах.

Болота, если они замерзающие, это — полбеды. Но такие подробности на десятиверстку не нанесены.

Эта карта и по сегодняшний день хранится у меня на дне дорожного сундука. Правда, здорово измятая, с красной линией прочерченного карандашом пути.

Мне было ясно, что Тойво с нами не пойдет, а останется здесь в отряде «шатунов», как, смеясь, окрестил отстающих товарищ Хейконен. Поэтому, когда он проснулся на секунду и, поворачиваясь с боку на бок, спросил меня, что нового, я ему пробормотал:

— Спи, ничего особенного не произошло.

Надо было скорее засыпать.

Выступление назначено на утро.

Курс на деревню Пененга.

Я прочертил путь в эту деревню по карте, признаюсь, в тот же вечер, совсем даже не подозревая, как мы его пройдем.

Мы вышли строем. С утра было очень холодно. Итти надо было без дорог, через нетронутую целину, через лес, карельский, сосновый.

Мы шли быстро, переводя на ходу дыхание. Груз давал себя чувствовать.

Ремни немного затрудняли дыхание...

Мы шли быстро, уверенно и знали, что жизни наши и жизни тысяч людей, а может быть, и исход всей зимней кампании находятся сейчас в наших руках, точнее — в наших ногах.

Я не напрасно выбрал себе хапавези; товарищам, выбравшим телемарк и муртома[8], итти было гораздо труднее.

Мы все тащили на себе: и патроны и припасы.

Если бы пища вышла до срока, пожалуй, можно было бы настрелять дичи.

Вспугнутые птицы подымались при шорохе наших лыж. Изредка, удивленная дыханием, вырывавшимся из сотни грудей, выскакивала на склонявшуюся от тяжелого снега ветку белка и снова пряталась. Но еще перед самым отправлением Антикайнен запретил нам стрелять без приказа.

Ни одного лишнего выстрела, ни одного громкого разговора. Никто не должен нас видеть, никто не должен нас слышать, мы должны быть внезапны, как разрыв сердца. Поэтому... поэтому иди вперед и выполняй свой долг перед революцией и не думай о разной дичи.

И мы шли так час, прошли километров десять и снова растянулись.

Лейно ушел вперед прокладывать лыжный след по лесу, и тут, на десятиминутном привале, я вдруг увидел Тойво. Он шел со своим отрядом и, на первый взгляд, устал не больше других. Встретив мой удивленный взор, он улыбнулся и процедил сквозь зубы:

— Хейконен мне разрешил итти с отрядом. А ходить на лыжах я уже почти научился.

И мы снова пошли вперед.

Мы шли, теряя самих себя в движении, быстро отталкиваясь руками, широко передвигая ногами, поддавая вперед подъемную лыжу, всей ступней ощущая горячую и даже уже мокрую — не разобрать, от талого снега или жаркого пота — портянку, роняя обрывками пара свое дыхание, целиком отдаваясь этому опьяняющему ритму бешеного движения, мелькания палок, сосен, шипения поддающегося лыжам снега.

И мы находили себя в этом движении. Каждая мышца, напрягаясь, утверждала твое существование, каждый свежий глоток соснового воздуха, проходя через все тело, звенел в каждой артерии, каждый мелькающий обомшелый ствол, каждая жаркая капля пота говорили ликуя:

«Ты живешь, ты идешь, ты двигаешься».

Так же мы будем итти по снегам Суоми, когда она сбросит с себя ярмо, в которое ее вогнали свиноголовые лахтари. Лапуасцы! Она опять будет принадлежать нам, рабочим Суоми. Так же быстро пойдем мы по ее снегам, каждой частицей кожи, каждым дыханием будем вдыхать прозрачный воздух, в каждом шаге ступней ощупывать почву родины своей.

Кто из нас не испытал горькой боли расставания с тобой, потери тебя! Тому, кто не сжимал в отчаянии винтовку, расстрелявшую все патроны, кто не видал, как куст за кустом, канава за канавой, каждое дерево отходит от нас фабрикантам; тому, кто не испытал отчаянного ощущения беспомощности, тому, кто не перешел границы с последним отрядом красногвардейцев, отступая от в тысячу раз сильнейшего врага (дальше стрелять нельзя, дальше русская граница, и русские товарищи, скованные договором, не могут помочь); тому, кто не испытал этой последней секунды на последнем клочке своей земли, — тому трудно понять всю тяжесть потери совсем было завоеванной уже родины. Но мы вернемся, мы еще вернемся к тебе, Суоми, советская Суоми! Окрыленные всем опытом гражданской войны, мы не повторим ни одной ошибки. О, мы помним горе утраты и митинг перешедших границу эмигрантов в городе Ленина, в Мариинском театре, и скорбную речь Ялмара Виртанена, и полузаброшенное, пустое здание казарм на Марсовом поле, отведенное для эмигрантов, и сдерживаемые рыдания наших сестер.

Мы вернемся, Суоми! Мы еще покажем себя лахтарям, которые сегодня напали на Карелию и хотят ее прикарманить, хотят уничтожить нашу советскую власть.

Отряд остановился.

Впереди чернели у озерка черные рыбачьи избушки. Около одной с поднятыми вверх руками стояли три человека не совсем обычного вида.

Антикайнен вошел в избу; лахтарей, предварительно обыскав и обезоружив, ввели вслед за ним.

Лейно подошел ко мне.

— Я их захватил. Шел впереди, прокладывая лыжницу, и вдруг вижу — вьется над хижинами дымок, синеватый такой, как от сырых ветвей. Надо разузнать. Подхожу. Распахиваю дверь. «Руки вверх!» — и все они, голубчики, как в клетке.

Хейконен вышел из избушки.

— Товарищи! На два часа привал.

Мы развели костры.

Линия на карте, дважды проверенная спичкой по масштабу, говорила, что мы уже прошли сегодня двадцать пять километров.

В котелках (у нас один на четверых был) снег растопился, и вода начинала пузыриться.

Я огляделся. Тойво не было.

«Опять отстал», — подумал я и даже немного встревожился.

Мы уже были далеко в неприятельском тылу, и отставание ничем хорошим не пахло.

— Дурак! — выругал я вслух своего друга.

Из избы вышли Антикайнен, Суси, Хейконен и Карьялайнен. Суси подошел к нашему костру и сказал:

— Эти трое имели задание проникнуть в наш тыл; они имеют явки в Петрозаводске, в Медвежьей горе. Они должны были взрывать наши железнодорожные мосты, водокачки и вообще вредить. Но они принесут нам вместо вреда пользу.

— Если они сразу признались, значит, соврали, — сказал Лейно.

— Ну, для того, чтобы развязать им языки, — быстро ответил Суси, — пришлось мне полностью опустошить, — и он шлепнул ладонью по фляжке, в которой полагалось быть спирту.

— Я ведь сам непьющий, как Антикайнен, а вот они совсем наоборот — даже повздорили между собой из-за того, кому больше глотков досталось, — продолжал Суси, уже немного встревоженно.