— Они сказали, что в Пененге, вот, — Суси ткнул пальцем в мою карту, — видишь, отсюда по прямой километров двадцать пять — есть застава с финскими офицерами. Они нам будут проводниками. Их документы утверждают, что их четверо, а налицо трое. Как бы не прозевать одного! Если он проскользнул незамеченный к нам в тыл, он там, пожалуй, может натворить немало бед. Если он увидел нас и убежал к своим — еще того не лучше: они приготовятся и встретят нас.

Лейно встал.

— Товарищ командир, разрешите мне произвести разведку; я по лыжному следу, может быть, раскопаю его.

Кипяток был готов, и котелок пошел вкруговую.

В эту минуту я увидел знакомую фигуру Тойво.

Палки у него находились в одной руке, в другой он держал наган. Он шел очень медленно и неуклюже, без палок.

Перед ним шел совсем без палок, воткнув руки в карманы, человек в одежде, очень похожей на одеянье трех захваченных диверсантов. Именно его и держал под дулом своего нагана Тойво.

Мы повскакали с мест и быстро пошли навстречу.

— Субчика подцепил, — спокойно проговорил Тойво таким равнодушным тоном, как будто изо дня в день в течение многих лет ему приходилось на лыжах подцеплять «субчиков».

— И я в походе не последний человек, — сказал он мне и при этом неожиданно подмигнул, как не раз подмигивал мне в мастерской за спиной мастера после крупного разговора с ним. Мол, знай наших!

Пойманного обыскали. Хейконен тут же его допросил.

— Все в порядке. Все четверо говорят одинаково.

— Как? И другие попались? — изумился пойманный.

— Ну, ты еще меня в плен не взял, чтобы допрашивать, — усмехнулся командир.

Этот человек ждал в лесу, притаившись за деревом, пока пройдет весь отряд, и потом по проложенному следу-лыжнице пошел, продолжая свой путь, и тут-то наскочил на отставшего Тойво.

Тойво издали увидел его. Ведь тот шел без балахона. Взял на мушку, приказал бросить оружие, отнял палки, обрезал пуговицы на брюках, чтобы беляк не мог бежать. Вот почему руки его были заложены в карманы.

Тойво показал мне пуговицу. На ней ясно было отштамповано:

«Гельсинки».

Двухчасовой наш привал окончился очень скоро, и мы вышли снова в поход.

— Вперед!

Хейконен перед отходом отдал мне такое распоряжение:

— Иди вперед отделением на Пененгу, произведи разведку и, если там действительно есть два-три лахтаря, захвати их. До Пененги километров двадцать пять, но путь нелегкий. Ты туда дойдешь на рассвете.

— Слушаю, товарищ командир.

И я повел свое отделение. Замыкал его Тойво.

Скалистые холмы начались уже за час до привала.

Все время шел неизменный уклон, и огромные скалы упрямо выставляли свои каменистые ребра из снега. Уклон все время делался круче, и брать его с каждой минутой становилось все трудней и трудней.

Это было Массельгское щельё[9]. По картам подъем вычисляется в 35-50°, но на лыжах, которые все время тянули назад, при грузе за спиной в двадцать кило, при двух гранатах у пояса, эти 35° превращались в 80°. Но тогда на картах не были нанесены не только градусы, но даже и сами высоты.

Подъем становился действительно все круче и круче.

Мое отделение вскарабкалось уже довольно высоко, далеко позади виднелась уже лента нашего отряда, когда вдруг у одного из ребят лыжи вырвались из-под ног и побежали резво вниз, по уже проложенной лыжнице. Ему весь путь приходилось начинать снова.

Моя лыжина ударилась о камень.

«Сломается еще, чего доброго!» — подумалось мне.

Я взглянул вниз — там карабкались неуклюже товарищи; я взглянул вверх — из-за вершины холмов выползала огромная луна.

— Снять лыжи! — приказал я.

И все стали снимать. Но как только мы сняли лыжи, мы провалились по пояс в снег.

По пояс в снегу передвигаться нелегко, тем более на подъеме, да еще когда за спиной груз и на плечах лыжи и палки.

Ребята стали ругаться.

— Скоро ли окончится этот чортов подъем? — выругался Лейно.

Он тащил, кроме всего прочего, еще и пулемет; он был сухощав и напорист, но, сойдя с лыж, потерял, кажется, обычную для себя уверенность.

Пожалуй, один только Тойво был доволен тем, что мы сошли с лыж.

Он оказался в равных условиях даже с самыми лучшими бегунами. Он был крепыш и во французской борьбе в товарищеском кругу почти всегда выходил победителем.

Снег забивался в валенки и таял, как дыхание.

Дыхание возносилось легчайшим паром к черному зимнему небу. На небе звезды расположились обычным порядком, не замечая наших усилий.

Мы протолкались сквозь густой, местами липкий, как глина, местами рыхлый, как зубной порошок, снег.

Мы цеплялись руками за выступы камней, скал, царапая руки в кровь, обламывая ногти, с лыжами на плечах и растопляющим все морозы желанием во что бы то ни стало выполнить поручение, доверенное нам революцией.

Мы карабкались вверх, срываясь, разрывая балахоны, тяжело дыша.

Я остановился, чтобы отдохнуть хотя бы секунду, и услышал отдаленный волчий вой, услышал, как нетронутую тишину зимней ночи разрывало тяжелое дыхание — сопение сотни молодых ребят; ни звука, лишь прерывистое дыхание, лишь редкая ругань — сдержаться трудно — да дальний волчий вой, да снег впереди, где за каждым нечаянным камнем, может быть, поджидает свинец или топор лахтаря.

Пальцы на руках коченели, подъем становился все круче.

Кто-то из ушедших вперед ребят сорвался: он бросил свои палки, и его потянуло вниз — с винтовкой, котелком, мешком за плечами.

Он проскользнул между нами, не успев ухватиться за протянутую лыжу, и, изо всех сил стараясь остановиться, неудержимо шел вниз.

Подъем становился все круче.

Парни выдыхались.

Лейно, шедший впереди, встал на колени. Мы все один за другим стали на колени и поползли вперед, цепляясь за каждый выступ.

Рядом со мной полз уже Суси, начальник нашего штаба.

Суси — по-фински волк, но ничего волчьего не было в его круглом белом лице, на котором проступили капли тяжелого пота.

Позади Суси, тоже на коленях, карабкался комрот Хейконен.

— Мы им припомним этот переход, — бормотал он, — мы их заставим проползти на коленях все кряжи Суоми...

— Сколько еще осталось так ползти? — спросил меня Тойво. — Если долго, так мы все можем здесь остаться навсегда. Если остановка на отдых, — замерзнут ребята.

— Тише, Тойво, ни один не должен остаться здесь, — сказал я, уже почти задыхаясь.

Левая ладонь у меня была рассечена в кровь.

Мы ползли на коленях дальше.

Подъему, казалось, не было конца-края. И вот Лейно сел на камень, положил поперек колен пулемет и молча заплакал. Я видел, как прозрачные слезы выкатывались из его светлых глаз и замерзали на щеках. Он плакал молча. Я никогда никому не поверил бы, что Лейно может плакать, пока не увидел этого своими глазами.

Лейно плакал, и свет луны сиял на его пулемете.

Бессильные лыжи лежали у ног его, и две палки, как свечи, стояли по сторонам.

Он обратился ко мне:

— Неужели мне придется здесь кончить свой жизненный путь, Матти?

— Отдохни, Лейно, мы еще потанцуем на свадьбах в Гельсингфорсе, Выборге и Або.

Он печально помотал головой и уныло, почти нараспев, повторил свой раздиравший душу вопрос Тойво:

— Неужели мне придется здесь покончить свой жизненный путь, Тойво?

Тойво снял с его колен пулемет и, передав патроны Лейно мне, крикнул:

— Лейно, эй, ты, лыжник! Идем, что ли!

И мы все опять ползли на коленях вперед. Товарищ Хейконен, комрот 1, взял у Лейно лыжи.

— Нам этого подъема не взять, — безнадежно пробормотал Яскелайнен, — мы уже выдохлись; нас к утру перестреляют, как куропаток.

— Брось, Яскелайнен! Партии нужно, чтобы этот подъем мы взяли, и мы его возьмем.

Вперед, несмотря ни на что! Мы проползли уже почти два километра, еще для одного не было уже силы, но подъем здесь, к счастью, кончился.