Если меня извлечь из этой цепочки: живые люди — пишущийся рассказ — измененное сознание и осознание чужих мыслей как своих; то все эти придуманные мною люди вдруг повиснут в пустоте: растерянные и ошеломленные. Они вдруг поймут, что жизнь проходит мимо них, в то время, когда они бьются за торжество чужих идеалов.

Вот, значит, какова скрытая природа ментального бунта человека, да и массовых народных волнений тоже. На этом моем месте всегда сидит чудак непременно с незаконченным высшим образованием, а потому до конца не задавленный штампами и клише, и он годами строчит рассказы, повести, хроники в сотнях томов.

Когда же он понимает, какую медвежью услугу оказывает миру, его меняют на свежего демиурга. И все эти писатели должны быть молодыми, ибо повидавшие мир — более опасны для облака вдохновения, они ленивее, в них уже нет задора борьбы.

Получается, что в этой комнате побывали все великие деятели культуры. Они думали, что это им снится, а потом, как только у них появлялись крамольные мысли, — всех немедленно возвращали в ту же временную точку, откуда и забирали.

Помотав головой, я подумал: «Даже если и так, есть одна нестыковка: я обо всем догадался, так почему же я все еще здесь?»

Здесь: где?

Мне вдруг показалось, что меня вполне могли вернуть так же внезапно, как и забрали. Я мог ничего не заметить. Текущая вода — как летящее время — это две непостижимые стихии! Вдруг меня смыло из ванной здесь, чтобы я проявился там, в настоящей реальности?

Господи, какие только безумные мысли не посещают человека!

Я выключил душ, вытерся, оделся, вышел из ванной. Все это я делал, как ритуал возвращения домой: медленно, с чувством значимости происходящего.

Я вошел в комнату, разбудил экран «ноута» — там висел последний рассказ. Но это ничего не значило. Это могло быть и в пещере, и в моей реальной квартире.

Лера отсутствовала. Но и это ни о чем не говорило.

Разбитый сотовый, по-прежнему, валялся у стены. Я мог зашвырнуть им где угодно…

Я отправился на кухню, достал нож, полоснул лезвием по пальцу. Кровь была насыщенной, густой, соленой на вкус.

И что из всего этого следует?

Даже если я случайно перешагну призрачную границу яви, мне об этом самому никогда не догадаться. Эти миры как близнецы-братья. Что происходит в одном — то тут же зеркально отражается в другом. Именно так многие гении даже не замечают, когда они творят в реальности, а когда — в прави.

Похоже, у меня нет выбора. Нужно писать. Необходимо бороться за жизнь своих героев, за собственную свободу! И, по большому счету, все равно: там или тут. На земле или внутри нее, но мы всегда остаемся людьми.

Отчаяние — это духовная смерть. А если в этой ситуации я перестану действовать, то не просто духовно деградирую, но умру, разложусь, и начну смердеть на всю правь. Нет, не дождутся от меня этого местные боги!

Если мне не удалось очнуться во время работы в первый раз, значит, удастся — во второй, в третий, в десятый!

Правда, существовала вероятность, что я буду биться в этих сетях, пока роман не будет дописан, пока «Некрономикон», шагая через горы трупов, не достигнет Москвы. А там я уже не нужен, и меня сразу сделают новым хранителем гримуара.

Нет, еще одним безвольным призраком, пускающим слюни при одном лишь упоминании о книге мертвых, я быть не хотел!

И я начал действовать.

Я притащил в коридор табуретку, залез на самодельную антресоль, что нависала над головой входящих и начал рыться среди забытых вещей.

Бог мой, как человек быстро обрастает хламом и воспоминаниями! Давно пора было вышвырнуть все это старье, но как-то руки не поднимались.

Здесь пылились школьные тетради и фигурки чебурашек — традиционные подарки в начальных классах от девочек на 23 февраля. Как давно это было!

В другой коробке скучали фигурки солдат, в которых я резался сам с собой лет, наверное, до двенадцати.

Вот уж верно говорят: «Институт — это затянувшееся детство». Далеко ли я ушел от всех этих игр? Писатель, блин. На лекциях машины в тетрадях рисую. Так, для развлечения. Говорят, неплохо получается.

Конечно, я понимаю, что моя жизнь до сих пор на две трети состоит из игры, но, в конце концов, разве это кому-то мешает?

Я отложил коробку с солдатиками.

Что было потом, после двенадцати?

Конечно же: обшарпанный скейт, бандана, расползшаяся на дыры футболка с надписью «Я — гордость вселенной!»

Да, помню то золотое время. От него еще остались изношенные до дыр любимые джинсы да цепь, которая вечно колотила меня по коленям.

Нет, ну теперь-то я совсем другой, взрослый. Я ведь с семнадцати «реп» больше не слушал. Нет, ну, правда.

Раньше я думал, что песня — это прокламации и призывы, а потом понял, что речитативные тексты без настоящей музыки становятся похожими друг на друга и начинают не просто терять свое значение, но и полностью обезличиваются.

Вот тогда я оглянулся на музыку предков и понял, что все новое — хорошо забытое старое.

Хотя, сейчас я осознаю, что с ретро я тоже палку перегнул. Вечно меня из одной крайности в другую швыряет. Наверное, я просто до конца не повзрослел. Главное, чтобы этот процесс не затянулся.

Я с сожалением отодвинул стопку старых журналов, достал коробку с железяками. Там были катафоты от велосипеда, значки, «сдохший» МР-3 плеер. В общем, все мое древнее богатство.

Оттуда я вытащил видавший виды будильник: железный, круглый и смешной. Я им никогда не пользовался, а когда мать собиралась выкинуть его, я стащил этот раритет у нее из-под носа. Я всегда питал слабость к старинным вещицам, пусть даже бесполезным или сломанным. Но будильник был целым.

Я спрыгнул с табуретки. Ну вот, теперь я во всеоружии!

Мы еще посмотрим, кто выйдет победителем из этой схватки!

Да, этот каменный бог, что сидел у входа в пещеру, еще умолять меня будет, чтобы я выметался из этого мира подобру-поздорову!

Я завел часы. Удивительное дело: они тикали. Сколько лет эта рухлядь валялась здесь без дела? Сейчас и не вспомнить. Да, раньше многое делали на совесть…

Будильник поставил на стол возле «ноута».

Подумав, я подобрал осколки «сотового», затер лужицу от кофе, замел крошки.

В следующий раз на этом не проколюсь. Ни какой еды и питья! В конце концов, я занимаюсь серьезным делом, а не комиксы малюю. Я правлю судьбы людей, не важно: вымышленных или настоящих, и ничто не должно угрожать их жизни! Я должен как-то остановить эту череду убийств!

Я отдавал себе отчет в том, что любой мой персонаж, пожелавший выкорчевать источник смертей, сам будет уничтожен.

«Некрономикон» ведь не дневник Тома Редла — его ножом, даже пропитанным ядом василиска, не взять.

Вот оно! Я нащупал слабое место волшебного фолианта. Ну, конечно же, как я не подумал об этом раньше! Крестражи — возможно, они не полностью вымышлены, и в основу ритуала положено нечто на самом деле магически существующее.

Вот если представить, что придуманный черный властелин в «Гарри Поттере» совершил семь убийств, разорвав душу на семь частей, то, теоретически, и «Некрономикон» может иметь постоянное неуничтожимое количество копий: семь, девять, тринадцать — не важно. В этих копиях жива чья-то душа. Почему нет?

Но тогда, вероятно, «Некрономикон» ищет своего творца? А инквизитор в предыдущих своих рождениях его и создал.

И когда они встретятся: разрозненные части души и силы соединятся, а мы получим дьявола, побеждающего не просто бога, но всю систему мироздания! И помешать этому я не могу.

С другой стороны: это всего лишь мои домыслы, основанные на мрачной английской сказке, не имеющей никакой вековой традиции, написанной современным человеком в погоне за славой и баснословной прибылью.

Опять же: если у книг про Поттера был такой ошеломительный успех, то не завязана ли в этом истинная магия? Ведь ни блистательной эрудиции, ни искрометного юмора, ни завораживающей личной харизмы в этих текстах нет, но все от них словно с ума сошли. Тексты хорошие, но не гениальные. И, ладно бы, только школьники зачитывались — это, как раз понятно, но ведь и взрослые подтянулись.