Я закричал скорее от страха, нежели от боли.

Вскочив, я уронил на штаны недоеденный кусок хлеба, который шмякнулся мне на колени той стороной, на которой был майонез. Через мгновение я стоял в комнате облитый и перепачканный.

Плечо тоже горело, точно на нем выжгли клеймо. Я терпел и страшился увидеть даже не позорную лилию, а оттиск настоящего талисмана. Я понимал, что этого быть не могло, но еще пару минут не был готов узнать, что же заставило меня так страдать.

Моя любимая красная кружка, валялась подле меня.

Я глянул на ладонь — красная, но ожога не было. Это радовало. Возможно, плечо тоже сильно не пострадало.

Я поднял кружку и обнаружил трещину вдоль ручки от края до самого днища. В этом доме все ломается: и телефоны, и кружки!

Впрочем, это, конечно, не так. И во всем я сам виноват.

Ладно, битье посуды — к счастью. Значит, я непременно вырвусь из западни, которую попытался расставить богам, да в которую сам же и вляпался.

Это все оттого, что я начал вживаться в текст рассказов. Я стал чувствовать, так же, как мои герои! Похоже, у меня синдром стигматов.

Когда-то люди так переживали за Христа, что у них появлялись раны на руках и ногах. Именно в тех местах, где они нарисованы на распятии. Темные мещане Средневековья даже не задумывались над тем, что человек не может висеть на кресте, прибитый к нему за ладони: тяжесть тела просто разорвет плоть. Руки должны быть крепко привязаны и лишь потом — пробиты гвоздями.

Но у стигматов не было следов от врезавшейся в кожу запястий веревки, а это значит, что они оживляли не правду, не то, что произошло на самом деле, а образ событий, что сформировался в их голове под воздействием учения церкви. Они вовсе не несли истину о Христе, но — лишь свои личные мифы. Однако все эти стигматы были реально существующими людьми.

Я дописался до того, что начал не просто отождествлять себя с героями, но и вынес вымышленное увечье из рассказа. Я сам стал настоящим стигматом. Рана, полученная от воображения, все еще болела.

Первая моя попытка очнуться в волнах черного вдохновения привела к смерти главного героя, а меня — к ожогу.

Я прошел в ванную комнату, швырнул грязную одежду на пол.

На плече не было никакого рунического рисунка — просто пятно. Это был не химический и не термический ожог. Заживет, и следов не останется. Похоже, меня предупредили, а в следующий раз за своеволие мне тавро поставят уже на лоб, причем настоящее, несмываемое.

Мне стало, по-настоящему, страшно.

Я встал под душ и закрыл глаза. Вода била меня по затылку, стекала по телу, обволакивая серебристыми змеями. В этом было что-то воистину магическое, запредельное.

Никогда раньше не думал, что можно смывать грязь не только с тела, но и с души. Вот сейчас мне казалось, что вода сносит с меня какую-то ментальную желтую пыльцу, въевшуюся в поры кожи.

Да, разыгралось у меня воображение, нервы стали ни к черту.

Но плечо и ладонь все еще покалывали. Вот как это могло быть? Я писал рассказ. Я попытался осознать самого себя — и меня чуть не убили вместе с мятежником?

Если последняя точка рассказа разделяла меня и моего героя на двух индивидуумов, то опиши я агонию инквизитора, для меня все навсегда тут бы и закончилось?

Возможно, мне нужно постараться не касаться больше темы гибели главного персонажа.

Как там актеры говорят: какую гибель сыграешь в кино, такая кончина тебя в итоге и настигнет. Похоже, в актерских байках есть доля истины. Они ведь тоже, на время, перевоплощаются, примерно так же, как я ныряю в омут своих безумных рассказов.

Вот только как об этом вспомнить, когда отождествляешь себя с героем и напрочь забываешь, что ты — Герман, обычный студент, начинающий писатель, а вовсе не могущественный чернокнижник.

И мне не так-то просто осуществить задуманное. Одной воли для пробуждения недостаточно.

Это как с гипнозом: чтобы вывести из транса, необходим человек, хлопающий в ладоши. Чтобы очнуться в рассказе, нужен какой-то толчок извне, сигнал к пробуждению. Что-то вроде будильника…

Я чувствовал, как желтая грязь стекала с меня мутными потоками, как она обвивала меня, словно струящийся песок. Вода была какой-то особенной. Она напоминала гладкую кожу. Я чувствовал что-то похожее на скольжение змей по телу.

Мне казалось, что с меня сходит не только невидимая грязь, но даже чужеродные мысли, которые я начал считать своими. Я словно лишался частицы самого себя, и в то же время понимал, что, на самом деле, вода вырывает с корнями нечто такое, что принадлежать мне просто не может.

Глаз я не открывал: мало ли что мне примерещится!

После видения призрака Леры я перестал воспринимать этот мир, как нечто данное и статичное.

Возможно, я, в самом деле, нахожусь в своей квартире, и никуда из нее не выходил, а сам превратился в привидение, которое бродит по другому измерению и время от времени выглядывает в реальность.

Еще бы понять, когда я в следующий раз окажусь в реальном мире? Вот только что это мне даст? Бродить среди людей, которые проходят сквозь тебя — как-то неуютно.

В такую безрадостную жизнь я всегда успею вернуться, а вот досадить богу, заставляющему меня писать о встрече инквизитора и «Некрономикона» — это нужно сделать незамедлительно! Не хочу, чтобы моими руками стерли жизнь с Земли!

Где-то в подъезде грохнули железными дверями, раздались удаляющиеся шаги по лестнице.

Нет, все-таки этот мир материален: он имеет вес, цвета, запахи. Я же вот не выглядываю сквозь стены, и это хорошо. Я живу, но просто в каком-то другом месте. Я, так сказать, стал на время иным. Зато, когда я вернусь домой, стану мудрее…

Итак, чтобы посрамить богов, мне нужен будильник, но не в «ноуте». Он должен быть механическим, а не электронным. Все, что программируется — все ненадежно в этой квартире. Сознание пещеры легко изменит параметры любой программы.

С механизмами — сложнее. Чтобы отключить настоящий будильник, придется позвать на помощь еще один осязаемый фантом — а появление нового человека в квартире может меня разбудить. Как же я сразу до этого не додумался?!

Но встает вопрос: как определить время побудки? Десять минут, двадцать, час? С какой скоростью я пишу здесь свои фантасмагории? Что будет, если я очнусь в завязке повествования: исчезнет текст или меня самого сделают персонажем, а писать о моих похождениях заставят какого-нибудь другого доморощенного гения?

Между прочим, я всерьез об этом не задумывался: что происходит с моими персонажами в иной реальности, и в иной ли?

Если человек, в принципе, не может придумать того, чего нет, то кто поручится, что, на самом деле, я ничего не выдумываю, и все эти люди, которые появляются в рассказах — они существуют, причем не где-то в параллельных мирах, а именно в том, из которого меня самого так бесцеремонно вытолкнули?

Если взять за основу мироздания славянскую мифологию, то существует три мира друг в друге: явь, правь и навь.

Я жил себе в яви, а через навь меня переместили в правь, чтобы я именно правил историю, причем не античную, а нашу!

И тогда получается, что все эти мои безумцы с посохами, кинжалами и автоматами, обвешанные амулетами и пантаклями, на самом деле, ведут невидимую войну.

Но победа или поражение одной из сторон обернется для всех обычных землян полным порабощением. Нас всех поставят под знамена единой сверхдержавы, чтобы нашими костями выложить по млечному пути дорогу к вселенской всеобъемлющей власти.

И это они, маги, подкидывают писателям и сценаристам идеи инопланетного вторжения, чтобы мы привыкли к мысли угрозы со стороны космоса. Это нашими, писательскими руками, творится зомбирование широких масс!

Фантастика вот уже более столетия крепко держит умы всех граждан Земли. Я думаю, на сегодняшний день нет ни одного человека, который бы не читал, не смотрел, не слышал в пересказе об инопланетном агрессивном разуме!..

Но если все эти люди из моих собственных рассказов существуют, если Лев Григорьевич реален так же, как, к примеру, Светлана Аркадьевна, то вся моя «писанина» действует на всех персонажей как некое излучение. Они хватают дозу облучения непосредственно в тот момент, когда я сам плыву в волнах черного вдохновения.