Писать и оглядываться, бояться, что за мной придут: если не из ФСБ, то из других миров — это уже слишком!

Мир человеческой фантазии огромен, его вечно пытались сковать то религиозными цепями, то подчинить контролю государства.

Но одна деспотия сменяет другую, а искусство продолжает жить.

Собственно, если смотреть в суть вещей, то социальная модель общества когда-то была создана, чтобы защитить человека от дикой природы, но сегодня она имеет другую функцию: контролировать каждый всплеск души.

Пушкин лучше всех сформулировал государственность: «Души прекрасные порывы». В смысле: «Души, топчи, выжигай каленым железом, чтобы не осталось ничего прекрасного, чтобы не сохранилось в сердцах ничего прекрасного».

Пушкин, вообще, был циник, он вот уже двести лет каждого из нас вопрошает: «Что в имени тебе моем?»

И ведь, действительно, что нам в его вымени? Он один из многих, но только из него мы сделали золотого кумира, поставили его вместо Аполлона, и бьем ему челом: «Научи нас, о, великий, сделай, чтобы нас тоже поминал всяк сущий в стране язык!»

Ну не можем мы знать и любить целый пантеон писателей и поэтов. Да и как можно подумать, что кто-то может написать лучше самого Пушкина! А если и напишет, то об этом никто не должен узнать! Нам нужен один идейный вдохновитель, чтобы абсолютно все признали его гений.

Обожествление трупа Владимира Ильича началось именно с того, что мы все до сих пор страстно ищем, кому бы поклониться.

И, по сути, нам ведь все равно, кто это: Пушкин, Ленин, Николай Второй, Навуходоносор, поручик Ржевский. Был бы идол.

Собственно, истинное искусство у нас тоже украли.

Культурологи объясняют нам, как мы должны правильно понимать картины да Винчи и что именно следует прочитать между строк у Данте. А еще нам внушается, что копаться в грязном белье — это почетная профессия.

Профессора литературы знают все о трагедии тридцатипятилетнего Гофмана, влюбившегося в собственную ученицу. И мы охотно повторяем, что каждый литературный герой имеет реально существующий прототип.

Людям интересно не творчество, им нужен повод для сплетен. И если смотреть на это широко, то создание социальных моделей будущего и вся фантастика — это повод для тех же споров на скамейке, только уже не о безнравственности загулявшей соседки, а материй куда более высоких!

Все литературоведение и критика — это попытка обывателя не просто заглянуть в голову творца, покопаться в ней, но еще непременно найти нечто такое, что позволит воскликнуть: «Ха, да все мы из одного теста!»

И создание школ и течений — это попытка поставить творца на его истинное место: на полку в книжном ряду.

Вот и получается, что у нас, кроме наших душ, в этом мире ничего не осталось. Все регламентировано. У нас даже выбор всегда состоит из трех комбинаций: да, нет, воздержаться. А должно быть, как минимум, семьдесят два пути…

Получается, что мы все в этом мире берем напрокат.

Я вот, как писатель, вряд ли когда-либо смогу придумать сюжет, которого никогда не было в литературе или создать новый архетип — все когда-нибудь где-нибудь засвечено.

И нужно иметь особую дерзость, чтобы, не взирая на это, пытаться сделать что-то свое.

Единственное наше личное богатство — это наши сны и мечты. Ничего другого своего собственного у нас нет.

Мы все слагаем наши жизни из кубиков карьерного роста, любви, предательства, измены, лжи. Кубики одни для всех, а картинки выходят разные.

Но вот только знать, что можешь что-то сделать, и вечно чего-то бояться — это не мой путь!

Пусть меня потом бросят в гиену огненную, но я дойду до конца, допишу эту чертову книгу, вернусь с ней домой, издам ее, и докажу самому себе, что и я чего-то стою в этой жизни!

Я не могу и не хочу быть пустозвоном, болтуном, всю жизнь разглагольствующим о творчестве других писателей, потому, что сам не в состоянии ничего придумать!

Да, писать оказалось намного сложнее, чем потешаться над графоманами, отыскивая у них явные описки и «ляпы». И смеяться над откровенной глупостью, над незнанием элементарных законов физики, конечно, проще.

К сожалению, у каждого второго нашего фантаста, в космическом корабле непременно открывают пальбу из лазерных пушек, насквозь пробивают наружные обшивки и при этом все остаются в живых, причем без всяких скафандров.

А еще модно описывать, как злобные завоеватели непременно выдвигают из утробы несколько рядов челюстей, точно это матрешки, и при такой забавной структуре рта они не высасывают кровь, а именно откусывают части тела прямо с костями. Это, может быть, и эффектно, но представляется очень уж маловероятным.

Я уж не говорю, что у нас чуть ли не все болтают с пришельцами на русском или английском языке! Что-то не припомню у современников тщательно разработанную лингвистическую систему якобы инопланетного языка. Таковы наши фантасты.

А мистики еще смешнее. Даже маститые авторы, и те — швыряют в одну кучу и западный оккультизм и якобы восточную мудрость, ссылаются на Блаватскую и Рериха, причем никто, толком, не может объяснить, в чем, собственно был их так называемый прорыв?

В общем, теперь в одном мистическом романе непременно должны быть пентаграммы с козлиными рожами, десяток зомби, ниндзя, маг в колпаке и халате, расшитым звездами, гримуар, страшный артефакт и непременно парочка эсесовцев, работающих в отделе создания непобедимого арийца. Ах да, чуть не забыл про всепобеждающего янки непременно с звездно-полосатым флагом и с сигарой в зубах.

И вот этим самоучителем для творца комиксов я пытаюсь запугать читателя и самого себя?

Врубель рисовал голову дьявола сорок раз, но так и не завершил работу. А почему? Наверное, понял, что каждый его эскиз имеет право на жизнь, и дьявол, как и бог, — многолик. И у него тоже бывает смена настроения и желаний.

Булгаков прожил трудную, полную лишений жизнь, и в итоге попал в эту же самую комнату, исполняющую наши тайные желания, в которой я сейчас валяюсь на диване. И он получил не просто комнату для жизни, он смог привести в этот нереальный мир свою любимую женщину.

Похоже, что позволено настоящим мастерам, запрещено мне.

Булгакову любовь помогала. Но и мне она не мешает!

Наверное, в этом и есть ответ: здесь собрано только то, что помогает достичь мечты. И дело даже не в том, насколько сильно я люблю Леру, а в том, что просто я очень молод и не могу концентрироваться на многих идеях и мыслях одновременно.

Лишь когда я достигну такого уровня, где все в реальности будет помогать мне, а не отвлекать, тогда и окружение здесь переменится. Но на это могут уйти годы.

Я непременно научусь этому потом, а сейчас я не упущу своего шанса, не позволю сомнениям сломить себя!

Никто не дождется, чтобы я оставил миру не роман, а записки сумасшедшего! Я непременно дойду до конца, что бы ни ждало в финале!

Я не хочу быть трусом, который всю оставшуюся жизнь будет сожалеть об утраченном.

Может быть, это именно тот путь, по которому проходят все настоящие писатели?

Страх разъедает мысли, точно ржавчина — железо, он захватывает человека целиком, подчиняет себе все его желания, он заменяет собой все, в том числе и жажду творчества.

Погрязнув в мыслях о том, нужны ли мои книги человечеству или нет — я просто никогда больше не смогу ничего написать.

Но всем известно, что гений и злодейство — не совместимы. Вот и будем плясать от этой печки. Если я могу работать, значит, это кому-нибудь нужно!

Конечно, не факт, что любой талант — подарок от бога. Дар может проявиться и с разрешения темных сил. Но что с того?

Будь я трижды гениален, но если в моих книгах не будет обычных человеческих чувств и страстей: любви и страха, загадочных убийств и хитроумных расследований, то я никому не буду интересен. И даже если за моей спиной будет стоять легион ангелов, написанные мной книги, которые никто не читает, счастья конечно, не принесут.

Я стряхнул с плеча серый пепел. Откуда он только взялся?