— И потребуйте от него ответ, — добавил Валентин Михайлович Одуев, — почему Вильям придержал Крепыша в последнем повороте?

Расшифрую: Вильям — отец Джони, великий наездник. Крепыш — великий рысак. Все это было больше полувека тому назад, в начале нашего столетия, когда в Москве разыгрывался Интернациональный приз. И тогда на «короле русских рысаков», сером Крепыше, в силу странных, до сих пор не выясненных обстоятельств, ехал Вильям Кейтон, да, достойный мастер, «король езды», но — американец. А решалась в том призе честь русской породы. Наш серый великан на последней прямой проиграл секунду гнедому американцу по кличке «Дженераль-Эйч». Так получилось… А как получилось? Давно это было, но рана свежа и поныне! А Валентин Михайлович был великий знаток истории конного спорта. Всю жизнь посвятил он изучению рысистых бегов. Как только выходила какая-нибудь «лошадиная» книга, он тотчас писал рецензию, и автор в ней выглядел невежда невеждой. Валентин Михайлович не считал за труд указать множество всяких неточностей.

«Глубоко ошибочно думать, — писал, например, Валентин Михайлович, — будто резвость великого Крепыша уже к четырем годам достигла двух минут и восьми секунд. Общеизвестно, что в то время наш несравненный рысак успел показать еще только результат в две минуты восемь секунд и семь десятых на полторы версты, и лишь два года спустя, в расцвете сил, серый гигант в руках Константинова (камзол белый, рукава голубые), сменившего коварного Кейтона, совершил свой феноменальный финиш…»

Тут же Валентин Михайлович приводил свое описание этого исторического бега с указанием множества подробностей: какова была в тот день на ипподроме погода, сколько публики и какие заметные лица находились среди зрителей… Нас же он не только перед отъездом снабдил детальнейшим описанием злополучного приза, но, кроме того, направил вдогонку нам письмо, которое настигло нас в Техасе, настигло и — потрясло даже ковбоев, безразличных ко всему, что не ковбойство. Уже не «дела минувших дней», не «предания старины глубокой» содержались в письме. То была исчерпывающая инструкция, как найти последнего из Кейтонов, наследника этой наездничьей династии, тоже наездника — Джони Кейтона. Из Москвы в Америку Валентин Михайлович сообщал адреса американских ипподромов, распорядок призовых дней, а попутно состояние дорожки того или иного ипподрома на сегодня.

— Давно ваш соотечественник живет в Америке? — спросили ковбои, когда я им прочел письмо, добавив просьбу помочь в поисках Джони.

— Нет, он даже в Москве никуда не выезжает за пределы Беговой улицы и Скакового поля, окаймляющих наш ипподром.

В почтительнейшем молчании широкополые шляпы склонились над исписанной бумагой. Не понимая слов, они воспринимали самый дух, исходивший от этих исполненных иппического (иппос — по-гречески лошадь) энтузиазма страниц. Перевел я им и первую инструкцию с описанием рокового приза, когда Крепыш проиграл, а Кейтон, отец Джони… вот мы и не знали, что думать, что тогда получилось?

— Что думать? — взорвался Томас. — Говорю я тебе, что это у ковбоев грязь только на сапогах. Мы найдем этого Джони, и мы заставим его ответить за все!

Томас вызвал жену и велел ей связаться по телефону со всеми ипподромами, которые перечислены были Валентином Михайловичем («Хотя и не ковбой, но — человек!») и где мог находиться Кейтон-младший («С-спортсмен!»). Томас вызвал жену, потому что телефон — не лассо: руки плохо слушались ковбоя, когда ему приходилось держать что-нибудь еще, кроме веревки, поводьев или вожжей. Жена держала телефон, и вскоре Джони был обнаружен, согласно инструкциям Валентина Михайловича, на ипподроме в Колорадо-Спрингс.

— Едем! — сказал Томас. — Доктор, Фредди и ты, Билли, вы останетесь с тройкой, а мы с ним едем!

Но тут на нашем пути обнаружилось препятствие, которого и сам Валентин Михайлович не мог предусмотреть. Среди окружавших нас людей оказался один, вполне официальный представитель, заявивший, что далее двадцати пяти миль я, как иностранец, не имею права уклоняться от маршрута, предусмотренного заранее. Иначе, сказал этот человек, мной займутся государственные органы.

— Органы?! — взревел Томас и тут уж в самом деле стал похож на одного из лучших своих быков. — Какое дело нашим органам до этого человека, который обязан выполнить патриотический долг, выяснить, почему проиграл их лучший рысак!

— А вы не очень-то разоряйтесь, — отвечал, однако, представитель. — У них там тоже порядки — ого-го!

— Ладно, — согласился Томас, положив руку мне на плечо. — Пойми меня правильно, я не хочу ставить тебя под удар. Пойми правильно — ты тоже оставайся. Поедем мы сами и доставим его сюда!

Случаются же такие вещи, трудно в них поверить, хотя все совершалось у тебя на глазах. Будто сон: «Он был или не был, этот вечер»… Дождь стал накрапывать, добавляя призрачность во все происходящее. Широкополые шляпы одна за другой скрывались в автомобиле. Жена Томаса села за руль — только она одна умела вести машину. Только она одна умела вести машину, но каждый из ковбоев садился в кабину с таким видом, будто это — конь, и стоит только дать «джипу» хорошенько шпоры, и погоня достигнет цели.

И они скрылись из наших глаз.

— А? — доктор как очнулся от видений наяву. — Ор-р-ригинально!

Кейтоны — наездничий клан. Так всей семьей они и приехали в Россию. Они, собственно, сто лет тому назад начали русско-американскую торговлю лошадьми. Джони родился в Москве, на Скаковой улице. Они были соконюшенниками (сверстниками — на лошадином языке) с Григорием Башиловым. Вместе в снежки играли. Все из-за снежков и вышло: увлеклись, заигрались у бегового круга, прямо в последнем повороте, а тут еще и публики была такая пропасть, что доступ на ипподром вовсе пришлось прекратить. Вся Москва собралась тогда болеть за Крепыша. Ребят затолкали, оттерли, в сугроб они попали, валенки у них промокли, от матерей влетело, одним словом, им тогда было не до бегов, и не мог ответить Григорий Григорьевич Башилов, живая летопись ипподрома, на допросе, учиненном ему Валентином Михайловичем со всем пристрастием, что же тогда было. Он помнил только, как дед и отец его, сами классные наездники, говорили, что Кейтон спустил Крепыша с вожжей, и серый боец, не чувствуя привычного посыла, естественно, сбавил ход. Но так ли оно было? Кто знает!

«Вы понесете всю меру исторической ответственности, — писал в письме к нам Валентин Михайлович, — если не узнаете у Джони, что слышал он от отца».

И вот перед нами он, вылитый Кейтон, — это я знал по старым спортивным журналам. Они привезли его на другой день, и прямо с порога конюшни Кейтон — «принц», сын «короля езды» — спросил:

— Как там Гриша?

А ему и вопросов не пришлось задавать. Сам достал из кармана желтую фотографию. И ее я знал: перепечатывалась в иппологической литературе множество раз. Только это была она сама, оригинал — отсвет великой битвы былых времен.

— Отец мне всегда говорил, — ответил американец как бы сразу через Атлантику всем тем, кто ждал его ответа, — что он вел борьбу до конца.

Не стану занимать вашего внимания деталями, да я и сам не в силах постичь был всех призовых тонкостей.[4] Главное, было видеть, как он отвечал, как рассказывал он, потомственный хранитель наездничьей традиции, что вела со Скакового поля до Колорадо-Спрингс через Атлантику.

Ковбои тоже не особенно вслушивались в специальные разъяснения — что им бега! — они слушали сердцем, они понимали по своему, что хотел сказать этот американский наездник, увидевший свет на ипподроме в Москве.

— Отец, — повторил Джони с твердостью в словах и во взоре, — всегда говорил мне, что вел борьбу до конца.

И он еще раз протянул нам пожелтевшую фотографию: голова в голову. Серый гигант, наш Крепыш, который по популярности соперничал в те годы с самим Шаляпиным («В России гремят двое — Шаляпин и Крепыш!» — говорили тогда), шел с поля. Хорошо был виден размашистый, низкий, настильный ход — полет над дорожкой. В белом камзоле Кейтон-отец со своей характерной посадкой, которую усвоили впоследствии почти все наездники современности, стараясь ездить по-кейтоновски больше, чем сам «король», поднял руки с вожжами. Какая минута!