— А, эти пташки, — просто отозвался он. — Времени, знаете, совершенно на них не хватает. Впрочем, сегодня у нас в ковбойском клубе танцы. Хотите пойти?

Я спросил у доктора, не пойдет ли он на молодежный вечер в ковбойский клуб? Доктор отвлекся от экрана, где непрерывно лилась ковбойская кровь, и в глазах у него, у доктора, был отчетливый вопрос: «Тебе сколько лет?»

Фред был выделен нам в помощь, лишние руки требовались — рысаки из-за перерыва в тренинге стали подхватывать на унос.

Фред садился верхом на одну пристяжную, я — на другую, доктор делал проездку кореннику в экипаже. Так мы готовились к публичным выездам. Множество беспокойств владело нами: собирается толпа, крик, вспышки магния…

— Просят местного пастора взять пассажиром, — сообщил вдобавок Фред, когда мы были в Бостоне.

— Ты, главное, пока этот старикан будет в пролетку карабкаться, — наставлял его доктор, — у левой пристяжки возле самой морды стой. Она — с-скотина, но ты стой и держи!

— Я буду стоять, как должен ковбой, даже если на него несется стадо бизонов! — отвечал мальчик.

Как ни заняты были у меня и руки и голова вожжами, гужами, постромками, но с облучка через голову левой пристяжной не забыл я в тот день посмотреть, как это — «стадо бизонов», и увидел взгляд, что был у начальника полярного порта и у штурмана дальнего плаванья, который был и поэт.

Толпа в отдалении гудела. Доктор с пастором уселись в экипаж. Журналисты опутали нас проводами. Лошади напружинились.

— Мотор!

— Говори, да покороче, — велел доктор.

— Для русских тройка — символ. Нашу миссию мы считаем вдвойне символической, потому что показываем тройку народу, история которого началась с конского пробега.[5]

Провода убрали.

— Пускай! — в один голос с доктором сказали мы Фреду.

Светило солнце, медвежья полость сверкала, бубенцы перезванивались, хотя гужи были, конечно, слабоваты, а поводок от уздечки пристегнут не совсем правильно…

Потом фотографии, обошедшие зарубежную прессу, попались на глаза самому Фомину, и уж он прописал мне по первое число за этот поводок.

— Позор! Позор на весь мир! — сокрушался великий кучер. — У тебя бубенцы на какую сторону от гривы подвешены? Почему повод от уздечки через згу[6] не продернут? Что же после этого о нас в Америке говорить станут!

Вопроса о зге в Америке никто непосредственно не затрагивал. Принимали нас как картинку из хрестоматии. Но как мог оправдаться я на великом судилище, стихийном, однако представительном, где собрался весь беговой мир?

Было это в день больших призов, устроенных по случаю ежегодного Праздника зимы и двухсотлетия русской рысистой породы. Дело вел, конечно, Валентин Михайлович.

— Истинно культурный человек, — говорил он, — не может не знать назначения зги! Наша национальная упряжь представляет собой результат длительного эволюционного отбора по мере того, как вырабатывались и совершенствовались приемы езды. На бескрайних просторах нашей Родины, в условиях бездорожья…

Короче, Валентин Михайлович подробно осветил историю каждого компонента конской упряжи, и на фоне этого обзора моя оплошность с поводком выглядела особенно непростительной. Все слушали и согласно кивали.

— Да, — в порядке приговора произнес Башилов, — умных мало.

— Ну, что с него спрашивать, — сказал под конец старик Кольцов, Сергей Васильевич. — Если уж ни рук, ни головы нет, то ведь их не приставишь.

И это прозвучало даже как известное смягчение решительного вердикта. Так что уж я в дальнейшем, на весь беговой день, решил держаться в тени Сергея Васильевича, прибывшего посмотреть, порадоваться, как сын его, Валерий, выиграет в честь двухсотлетия породы «Кубок Крепыша». Почему выиграет? Даже мне было это ясно как на ладони. Великий Фомин, по выражению наездников, хромал на левую переднюю, то есть колено у него не успело зажить, и он в этот день был только зрителем. А Валерий был на подъеме. Он удачно проехал в Париже на приз Триумфальной арки, а пока ездил он в Париж, за тройкой его присматривал сам Кольцов-старший.

Да, Сергей Васильевич был истинный гоголевский ямщик. «И сидит черт знает на чем, а привстал да замахнулся… да затянул…» Петь Сергей Васильевич, положим, не пел, но зато пело да играло все, что ни попадало ему в руки. «Я лошадей зна-аю», — это он сам говорил. Однако он их не просто знал, он их понимал, и даже не как человек, хотя бы и очень знающий, а просто как может лошадь понимать другую лошадь. Вот это было и у Томаса, ковбоя. Внутреннее чутье в отношении к животному, которое у тебя в руках. Вообще я таких людей видел всюду, по всему свету они есть, даже друг на друга похожи, только — редки.

Все признанные ипподромные мастера побаивались Сергея Васильевича. Он, наездник сельский, иногда вдруг приводил какого-нибудь своего конька «на гастроль», как он выражался, и — выигрывал. Ему знал цену директор конного завода, и был директор рад вдвойне, что младший Кольцов уехал пожинать лавры в Париж, а старик за него остался. «У старика-то ведь не руки, а часы фирмы Павел Буре!» — так выражался директор. Почему часы, это уж неизвестно, но понятно было всякому: кони после рук Сергея Васильевича будут идти как идеальный механизм! «А Валерий вернется, — развивал свою идею директор, — и с сердцем проедет». Это уж тем более понятно: молодому на приз ехать способнее, молодым везде у нас дорога!

Словом, приз давно был разыгран в мечтах. И разыгран по всей справедливости. Весь завод, конюхи, кузнецы, табунщики приехали на ипподром, как на праздник. Приехали получить положенное. А сверх того, директор выделил средства, чтобы каждому, кто причастен к подготовке юбилейной тройки, был подарен полутулупчик. Сергей Васильевич заранее присмотрел себе один и даже померил.

Я случайно видел, как он мерил, и в ту минуту вдруг мелькнула мысль, до чего похож он на Пугачева из «Капитанской дочки», когда тот надевает на себя гриневский заячий тулуп: та же ухватка, та же борода, те же быстрые глаза, одним словом, та же… Ну, вы перечтите или припомните и поймете.

Мы шли с Кольцовым через беговой круг, напрямик, чтобы попасть в публику прямо к старту. Нас нагнал в автомашине заводской директор, Борис Яковлевич, и предложил подвезти. Он пожал Сергею Васильевичу руку с исключительным чувством, а когда старик сказал, что хотел бы просто так дойти, еще раз пожал — на прощание, но до скорой и счастливой встречи. Сколько вынесли они, сколько держались, отстаивая честь и смысл этой нашей породы, и вот наступил их день, на их улице — праздник. Сейчас будет старт, потом — победа, потом «До-орогой длинною и ночкой лунною»…

В это время догнала нас какая-то мне незнакомая тройка — рыжие. И наездника я не знал. Но Сергей Васильевич, только увидел его, весь засветился и закричал: «Земляк!» Наездник, немолодых уже лет, тоже, как видно, обрадовался, улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица. Сергей Васильевич даже спросил:

— Что не весел, земляк?

— Чему радоваться? — отозвался тот. — Остался вот перед самым призом без пассажиров.

Пассажиры на соревнованиях троек обязательны. Они по делу необходимы. Это мы в Америке ездили по-кучерски, управляя в одиночку, а пассажиры были там для вида, но ведь мы ехали трусцой по сравнению с той резвостью, какая бывает в призах. В призе пассажиры — те же кучера, только занятые пристяжками: у каждого в руках по одной вожже, по одной пристяжке. А наездник занят полностью коренником. Секрет заключается в слаженности: пристяжки летят на галопе, несут всю тяжесть экипажа, коренник на рыси дает резвость.

— Куда же они у тебя пропали? — спросил про пассажиров Кольцов.

— Один с температурой под сорок слег, и у другого сорок, только не в том смысле.

— Понимаю… — отозвался Кольцов. И вдруг предлагает: — А что, где наша не пропадала, давай я у тебя за пассажира проеду!

— А второй? — все еще уныло спросил наездник.