Михаил задумался.

— Беззаботности, покоя и свободного времени у нас больше не будет… Может быть, добьемся этого для наших детей. К себе я тебя не зову. Мы характерами не сойдемся…

— Да, — подтвердил я, — не сойдемся…

В это время вошел Калнин.

— Вас фысыфают…

Михаил встал..

— Еду. Ну, прощай, надеюсь, на днях увидимся…

Скоро его отряд ушел на фронт. Увиделись мы, когда я после гражданской войны и службы за границей вернулся в Москву, — через девять лет. Свободного же времени не хватает у нас и сейчас — ни у него, ни v меня…

Вскоре после переезда Советского правительства из Петрограда в Москву, в начале апреля 1918 года, мы с Делафаром сидели в комнате одного из богатых московских особняков. Делафар читал мне свои стихи. Комната была заставлена старинной мебелью красного дерева, на стенах висели картины — прежний хозяин считался известным коллекционером. На столе работы мастеров павловского времени стояли две солдатские алюминиевые кружки и большой жестяной чайник. Взамен сахара на бумажке лежало несколько слипшихся леденцов.

Изразцовые печи с синим затейливым рисунком почти не давали тепла.

Не только березовых, но и сосновых дров не было, топили чем попало.

Делафар был молодым человеком, с пушистыми светлыми волосами, правильными чертами лица и горящими глазами. Улыбался он или сердился, читал стихи или допрашивал арестованных, — его голубые глаза всегда горели. Он мог часами говорить о Марате и Робеспьере, прекрасно знал историю Французской революции, восторгался якобинцами, верил в то, что капиталистический мир погибнет в самое ближайшее время, и считал, что систематическое уничтожение контрреволюционных элементов является таким же необходимым гигиеническим мероприятием, как, скажем, чистка зубов. Делафар был чекистом-поэтом, чекистом по убеждению и призванию, хотя и происходил из аристократической французской семьи (предки его бежали во времена Французской революции в Россию). Теперь правнук бежавшего маркиза являлся участником величайшей из революций. Такова диалектика истории.

Позднее, в 1919 году, Делафар был послан на подпольную работу в Одессу, оккупированную французскими войсками. Оккупанты долго не могли его выследить. Однажды они напали на его след, окружили, но ему удалось уйти. Это было ночью. Делафар отстреливался и исчез. В другой раз, при новой перестрелке, он был ранен и схвачен. Его судил французский военный суд. На суде Делафар произнес на блестящем французском языке гневную речь, в которой клеймил оккупантов. Делафара расстреливали на барже. Он отказался от повязки, скрестил руки на груди и воскликнул: «Да здравствует мировая революция!».

Впоследствии А. Н. Толстой в романе «Ибикус» описал трагическую гибель этого удивительного большевика, одного из многих замечательных героев первых лет революции.

В тот апрельский день, когда Делафар читал мне стихи, и он и я, как и многие молодые люди нашего поколения, полагали, что мировая революция — дело совсем близкое и сравнительно несложное. Такое представление отражалось и в его стихах, где описывалось падение старого мира и будущее царство труда. В какой-то особенно патетический момент, когда Делафар, ударяя кулаком по столу, читал описание последнего решительного боя, в комнату вошел высокий худощавый человек лет сорока, с бородкой и усами. Он придерживал накинутую на плечи солдатскую шинель, выражение его продолговатых серых глаз было задумчивым. Человек постоял, послушал, потом сел на диван. Неожиданно он улыбнулся, лицо его подобрело, он осторожно взял кружки, подскакивавшие от ударов делафаровского кулака, и переставил их на подоконник. Делафар кончил читать, вынул из кожаной тужурки платок, отер лоб, повернулся к человеку, сидевшему на диване, потом ко мне.

— Ну как? — И, не ожидая ответа, прибавил: — Познакомьтесь, товарищи…

Человек в шинели приподнялся.

— Дзержинский.

Теперь с этим именем связана целая история героической жизни; оно неотъемлемо от истории нашей партии, нашего государства. Но тогда, в первые месяцы после Октябрьского переворота, я знал лишь о том, что это был один из членов Военно-революционного комитета, сидевший до февраля 1917 года в Бутырской тюрьме, известный в Польше и Литве социал-демократ.

— Ну как? — снова спросил Делафар.

Я замялся. Стихи по форме были Неплохие, Но содержание их было наивно-утопическое.

Дзержинский посмотрел на меня, на Делафара и сказал со своей удивительно мягкой и застенчивой улыбкой:

— Революционер должен мечтать, но — конкретно, о вещах, которые из мечты превращаются в действительность. Все мы мечтали, что пролетариат захватит власть, эта мечта осуществилась. И все мы мечтаем о том, что, победив своих классовых врагов, мы создадим могучее социалистическое государство, которое откроет человечеству путь к коммунизму. Вот над осуществлением этой грандиозной задачи придется работать и нам и, вероятно, нашим детям. А стихи… По-моему, не плохие.

Делафар молча посмотрел на Дзержинского, на меня, покраснел, поставил алюминиевые кружки обратно на стол, достал еще одну, взял чайник и пошел за кипятком.

Дзержинский посмотрел ему вслед.

— Не обиделся? Ведь он в стихах выразил то, во что он верит, чем заполнена его душа…

Когда Делафар вернулся, разговор перешел на общие темы. Я сказал, что часть интеллигенции, честно желающей служить Советской власти, смущена все возрастающим бандитизмом в Москве, беспорядком в учреждениях, исчезновением продуктов и тем, что спекулянты продают их не на деньги, которые катастрофически теряют свою ценность, а в обмен на ценные вещи.

Дзержинский усмехнулся и посмотрел на меня.

— Удивляюсь вашей наивности. Идет классовая борьба не на жизнь, а на смерть. Буржуазия применяет самые подлые методы по отношению к рабочему классу и его правительству. Саботаж, уничтожение и утаивание продуктов, печатание фальшивых денег, организация бандитизма — вот с чем мы сталкиваемся. Помимо заговоров и шпионажа. По Москве бродят шайки анархистов, грабят, захватывают особняки, убивают. Кто они? Идейных анархистов там ничтожное количество. Основное — это уголовники и офицеры, которые ими руководят! Например, в Петрограде бандитами руководил князь Эболи. Но мы справимся со всем этим…

Он поправил спадавшую с плеч шинель, сделал глоток из кружки и встал.

— Мне пора идти…

И уже в дверях, как бы на прощание, сказал последнюю фразу:

— Все честное, что есть в стране, перейдет к нам. Остальное — я говорю о наших врагах — или будет уничтожено, или рассеется, сойдет с исторической сцены.

И вдруг, глядя на меня, Дзержинский улыбнулся. Его глаза как будто засветились, и худощавое, суровое лицо аскета стало необыкновенно добрым.

— Ничего, вы еще увидите, как расцветет наше социалистическое государство. А то, что происходит сейчас, — это неизбежные этапы борьбы рабочего класса за свое будущее.

Он ушел, и мы несколько минут просидели молча. Когда я собрался уходить, Делафар тоже поднялся.

— Я провожу вас немного, — сказал он.

Делафар взял лежавшую на подоконнике кобуру с револьвером и надел ее на ремень под кожаной курткой, снял фуражку с вешалки, и мы вышли на улицу.

Было уже темно. Стоял холодный, ясный апрельский вечер. По пустынным неубранным улицам ветер гнал мусор и обрывки бумаги. В переулке, выходящем со стороны Димитровки в Каретный ряд, хлопнул выстрел, потом другой, послышались крики: «Стой!» — и топот бегущих людей. Потом все стихло. Мы продолжали идти. Полная луна освещала голые деревья Страстного бульвара, пустые аллеи и занятые влюбленными скамейки.

Делафар оглянулся, вдохнул полной грудью свежий вечерний воздух, в котором чувствовался весенний запах оттаявшей земли, и сказал: