Поэт глубоко раскрывает идейно–образное содержание «невесёлой поры». Ее первый и важнейший признак — тяжёлое поражение в войне с врагом, который тем самым доказывает и закрепляет своё превосходство в силе. Глагол «въстала» связывает наступление этого времени также и с возрождением мощи Обиды — «…година въстала» и «въстала Обида». Обида поднялась во весь рост в стане «внуков Дажьбога» (на Руси) и «на Синем море, у Дона» (в Половецкой земле) — невозможно определить, где раньше, где позже, ибо Поэта не интересует сейчас реальное течение времени. В этом месте «Слова» текст до предела насыщен мифологическими образами — «Въстала Обида въ силахъ Дажь-божа внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дону» («Поднялась Обида во стане внуков Дажьбога, вступила Девою на землю Трояна, Лебедем взметнулась на Синем Море, у Дона»). Обида, злое божество, могла, понятно, быть всюду, где хотела, и превращаться во что угодно. На Руси она приняла облик Девы — можно лишь гадательно предположить, что этот «выбор» обличья связан с русской мифологической традицией воплощать злых божеств низшего разряда по преимуществу в женских образах. Обида свободно «вступила» во владения бога ратного дела Трояна, потому что здесь она, видимо, оказывалась под его защитой и покровительством. Похоже, что она считалась чем‑то вроде его помощника. В Половецкой земле Обида оборотилась в Лебедя, который для русских был символом половцев — здесь в «выборе» обличья также отчётливо проявилась национальность Автора «Слова». Лебедь изображён в момент взлёта, когда, отрываясь от воды, шумно и радостно плещет крыльями — Обида поднимала половцев с насиженных мест, и это означало, что она подстрекала их к новым походам.

Обида, «плеская крыльями, прогнала обильные времена». Этот результат её действий обычно распространяется только на Русь, хотя текст не даёт оснований для столь определённого вывода. Защитники такого мнения, похоже, исходят из предположения, будто Обида не причиняет зла половцам. Напротив, Обида не щадит ни своих, ни чужих, ей чужд патриотический настрой. Она сталкивает лбами всех со всеми, — Поэт хорошо покажет её равнодушную жестокую суть на русском примере. Действия Обиды, по–моему, относятся и к половецкому и к русскому народу, думается. Поэт исходил из того, что она всюду была причиной войн и распрей. Если так истолковать стих «…плещучи, убуди жирня времена», то его предельная обобщённость окажется эстетически необходимой формой проявления идеи.

Злой дух Обида свободно разгуливает по Половецкой и Русской землям — такие времена наступили. Что конкретно происходит в Половецкой — мы не знаем, но что в Русской — Поэт изобразил с большой силой. Ему видится, как Русь уже стала жертвой всеобщей междоусобицы князей, алчность которых достигла столь разрушительной степени, что брат пошёл на брата, чтобы отнять его владения. В межкняжеских отношениях воцарилось право сильного, точно охарактеризованное Поэтом: «Это — моё, и то — тоже моё». Князья губят во взаимной вражде огромные духовные и материальные силы, вследствие чего прекращаются войны Руси с внешними врагами и меняется психология князей. Они путают «малое» с «великим»: интересы своего княжества неимоверно «разбухли» и заслонили в их сознании интересы Руси. Государство ослабело, а это разожгло захватнический аппетит врагов, которые «со всех сторон, с победами» двинулись на него, сокрушая удельное «величие» самоуверенных князей. Русь вошла в гибельный порочный круг.

Последовательность изложения даёт известное право считать все эти явления результатом действий Обиды, по которым можно сделать вывод о её «специализации». Д. С. Лихачев прав: в то время, «обида» применительно к феодальным отношениям означала незаконное посягательство одного князя на владения другого. Иллюстрацией может быть обида Игоря на двоюродного брата, Киевского князя Святослава, отдавшего Черниговское княжество родному брату Ярославу, а не Игорю, хотя последний также имел на него наследственное право. Мифическая Обйда в конце XII века была, по–видимому, злым духом разлада и взаимных владельческих притязаний! Она «сотрудничала» с богом Трояном на этапе подготовки войн, входила в его «свиту».

Вполне понятно, почему Обида пробудилась и активно занялась своей чёрной работой после разгрома войска Игоря и половецкой победы. Но вызывают недоумение грандиозные последствия её оживления: она «прогнала обильные времена»; князья «перестали воевать» с врагами, зато принялись за сведение счетов друг с другом и насильственный передел княжеств, разучившись отличать «малое» от «великого»; враги со всех сторон накинулись на Русь и одерживали одну победу за другой. Если сравнить это живописное изображение с тем, что происходило на Руси сразу же после Каяльской трагедии, то нельзя не увидеть в нём, мягко говоря, большого преувеличения. Было разорительное нашествие Кончака и Гзака на Черниговское и Переяславское княжества, но оно не вызвало ни обнищания Руси, ни повсеместного обострения междоусобных войн, ни победоносных нападений на Русь «со всех сторон». Противоречие между поэтической и подлинной историей ближайших последствий Каялы требует разъяснения.

Сюжетное время, размеренное на отрезки, сменилось временем, в котором неразличимы ни начало, ни конец, которое невозможно соотнести с каким‑либо чётко ограниченным периодом истории Руси. Время прагматическое сменилось временем мифологическим, которое современный человек воспринимает с трудом, лишь в результате целенаправленных усилий ума и воображения.

Два факта помогут войти в мир мифологического времени: композиционное место подытоживающего фрагмента и грамматическое время, употреблённое здесь. Кажется, они не согласуются между собой. Так как размышления предваряют самое первое последствие Каялы, то надо было бы по современным представлениям употребить будущее время. Поэт же пишет о ненаступивших последствиях только в прошедшем времени — в прошедшем совершившемся. Так возникает рефлективное, умозрительное видение, которое, увы, все же осуществится, когда на Русь нападут монгольские орды. Его форма вполне объяснима мифологическим временем, в котором движение идёт по кругу. Когда поэт пишет «невесёлая година въстала, уже пустыни силу прикрыла» и т. д., то он, похоже, представляет себе это так, что несчастливая пора вернулась снова на Русь, а наступила‑то она впервые (в нынешнем понимании глагола) так давно, что определённо нельзя сказать, когда. А если так, то надо употребить прошедшее время, способное выразить повторяемость событий или процессов.

Цикличность мифологического времени учёные объясняют его неразрывной связью с предметами и вещами, наполняющими мир природы и человека — с их зарождением, расцветом и умиранием. И это убедительно. Но мифологическое время, к которому философы (Платон, Аристотель) или художники (Поэт) возвращаются на философском уровне после того, как они и окружающие их люди несколько сотен лет уже пользовались временем фактографическим, расчисленным по греческому или христианскому календарям, такое позднемифологическое время насыщено, по мысли Поэта, обобщением исторического, процесса. Когда он проводит параллель между битвой русичей с половцами и «сечами» Олега Гориславича, то, видимо, делает это, исходя из убеждения о цикличности движения истории — о повторении сто лет спустя младшими Ольговичами междоусобной политики в новой форме. Кроме того, есть и другая параллель: результаты битвы Гориславича по существу таковы же, как результаты битвы Игоря и Всеволода на Каяле — раздоры между русскими князьями, разорение народа, хозяйничанье врагов на Русской земле.

Показательно в этой связи разобрать стих «И начяша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати» («И снова стали князья малое великим называть, и себе на погибель раздоры ковать»). Глагол «начяша» переведён «и снова стали», а не «начали», как это принято. Первое основание для такого перевода — историческое и психологическое: Поэт, конечно, знал, что межкняжеские раздоры начались не после разгрома Игорева войска на Каяле, а значительно раньше, а потому он не мог думать иначе. Второе основание — лингвистическое; древнерусский глагол «начяти» имел не только значение «начать», но и «начать и продолжать». В силу этого в определённом (подобном нашему) контексте, аорист или другое прошедшее время от «начяти» могли выражать и такое содержание, когда зарождение явления (процесса) в прошлом лишь имеется в виду, а фиксируется момент наступления нового этапа в его развитии.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: