Исаак де Вильденстеен — ибо так звали господина, только что вытащенного из моря, — лежал теперь на столе, простертый во всю свою долговязость: доктор приказал раздеть его, растереть и набить в ноздри крепчайшего табаку, который обыкновенно служил каждодневным удовольствием хозяину «Schutter’s Hof», теперь вовсю помогавшему этой суровой экзекуции своими советами. Исаак, которого добрые четверть часа скорее скребли и колотили, нежели растирали, состроил жуткую гримасу, после чего несколько раз оглушительно чихнул.

— Спасен! — сказал доктор, протягивая Херманну банкноту в пятьдесят флоринов.

— Возьмешь да спрячешь, tr возразил тот, а потом, чего доброго, и заплачешь.

— Тогда я велю наградить тебя медалью, — сказал доктор.

— Я повешу ее на шею Брафу, — откликнулся Херманн, уже отправляясь домой, где нашел дочь свою бодрствующей и встревоженной и сообщил ей, что ее красивый охотник и в самом деле тонул в море, но с Божьей помощью при участии Брафа его вовремя вытащили.

— Поистине наш Браф умное существо, — ответила Анна.

У Исаака де Вильденстеена был довольно своеобразный характер, он был красив, богат, еще вполне молод, отнюдь не подл, он умел ловко оплести любезными словесами женщин определенного толка, предпочитал верить скорее рассудку, чем сердцу и мог бы стать неотразимым донжуаном, не отличайся он трусоватостью: однако он был из тех хорохорящихся будуарных петушков, которые любят хвалиться красотой гребешка, при том что шпоры у них слабоваты, и предпочтут воздержаться от тех любовных побед, из-за которых могут быть ранены по вине чьих-то прекрасных глаз: наверное, он и женился бы разве что для того, чтобы избежать ударов шпагой, а то и палкой от отца, желавшего отомстить соблазнителю за позор обманутой дочери.

Как-то раз, одним прекрасным июньским утром, яркий солнечный свет струился через три оконца в длинную залу, где обычно сиживали Херманн и Анна; Херманн, устроившись под каминным колпаком, читал Библию, Анна шила у окна; в очаге дымились несколько кусков торфа, над камином чирикал щегол, старый попугай подражал карканью ворона и громко скрипел клювом, чистя его о прутья стоявшей на столе клетки. Браф, дремавший у ног Анны, издавал громовой храп. Вдруг он вскочил, зарычал и кинулся к дверям: кто-то постучал. Херманн крикнул: «Входите!» На пороге показался красавец Исаак. Сперва его, казалось, устрашил вид такой огромной собаки; однако Херманн подозвал Брафа к себе, и тогда Исаак вошел в залу: с явным удовольствием посмотрев на Анну, он грациозно поклонился и отвесил ей замысловатый комплимент, Анна же, вся покраснев, и на приветствие и на комплимент ответила лишь кивком головы; после этого Исаак повернулся к Херманну и, объяснив цель своего визита, горячо поблагодарил своего спасителя.

— Честь быть вашим спасителем, — сказал Херманн, — принадлежит Брафу.

— Так мне и сказал хозяин трактира, — ответил Исаак и протянул руку, чтобы погладить Брафа. Однако это проявление внимания вовсе не пришлось Брафу по душе — он едва не укусил Исаака, за что получил пинок от Херманна. Казалось, он очень этому удивился, обиженно удалился и улегся прямо в золу, положив морду на лапы, однако не переставал следить за Исааком угрожающим взором и рычал, стоило тому открыть рот.

Херманн поднес Исааку стаканчик светлого пива — тот выпил.

Беседа оживилась, Анна была весела, краснела и говорила с необычной словоохотливостью: Исаак видел, что он ей отнюдь не неприятен; вдруг смутная мысль поразила его, и он остановился на середине фразы, чтобы спросить у Херманна, вправду ли одному матросу пришлось уносить ноги из его дома через окно? Херманн и Анна, улыбаясь, подтвердили: да, и от их улыбок Исаака передернуло. Когда он уходил, Браф, не обращая внимания на его недовольство, протрусил за ним до самых дверей.

Яркая красота Анны не преминула произвести впечатление на его легко увлекающийся разум: Херманн держал маленький магазинчик, где продавались ликеры и пряности, так что у Исаака была возможность часто видеться с юной девушкой. Он мог беседовать с ней по два или три раза в день, то в присутствии ее отца, а то и наедине; в последнем случае он не раз пытался проявить предприимчивость, но неподкупный Браф не покидал комнаты хозяйки. Казалось, пес превратился в хранителя чести молодой барышни, ибо стоило только Исааку, состроив любезную мину, взять ее за руку, как пес принимался рычать с таким видом, будто сейчас вцепится ему в горло. Исаак много раз умолял Анну посадить на цепь столь неудобного приятеля, но она и не подумала этого сделать.

Прошло два месяца; Анна влюбилась в Исаака, Исаак влюбился в Анну, но на свой манер: он не способен был подолгу находиться вдали от ее дома; если зайти было нельзя, он просто бродил вокруг. Эта простая семья с ее гостеприимным очагом, где подобно фее юности царила лучистая девичья красота, стала для него тем же, чем полюс является для магнитной стрелки. Мысли и мечты не переставая рисовали его взору ясные карие глаза возлюбленной, ее грациозную походку и все те нежные прелести, неоценимое достоинство которым придает еще и девственность, так что с каждым часом его острое возбуждение возрастало; однако он любил Анну ради себя, но не ради нее и наконец решил, что она должна стать его любовницей. В один прекрасный день ему стало известно, что Херманн заутра собирается с Брафом в Мидцельбург, что в трех лье от Домбурга, чтобы там встретиться с господином Верхагеном де Гоэсом и продать ему собранный с маренового поля урожай. Случай выпадал подходящий, Анне предстояло остаться одной на весь день, надо было действовать сейчас или никогда. И вот в пятницу с утра Исаак облачился в самое красивое платье, украсил себя самыми богатыми побрякушками, зашел к Херманну, прошествовал через лавку и, дрожа больше от страха, чем от страсти, открыл дверь в залу, где нашел Анну сидящей у окна и в одиночестве штопающей старую бархатную отцовскую куртку.

Увидев вошедшего Исаака, она поднялась:

— Ах! Господин Исаак, вы прекрасны как солнце.

Вильденстеен не отвечал и осматривался вокруг себя.

— Что вы ищете? — спросила его Анна.

— Отчего же, — спросил он наигранным тоном, — не вижу я здесь ни Брафа, ни вашего батюшки?

— Да вы же прекрасно знаете, — ответила она, — что они с утра уехали в Мидцельбург.

— Тем лучше, — воскликнул Вильденстеен, — тем лучше, так у нас хотя бы будет возможность поговорить.

— А, разве у нас ее не бывает?

Не отвечая, Вильденстеен встал перед Анной и посмотрел на нее с такой настойчивостью, что во взгляде можно было прочесть и вожделение, и неподдельную любовь.

Анна покраснела и потупилась.

— Что же это, — сказала она, — зачем вы так на меня смотрите?

— Как не смотреть на тебя, — вскричал Исаак, — если ты самая прекрасная из всех живущих; ты не знаешь, как безумно люблю я твое чудесное лицо, твои ангельские глазки, твое доброе сердце. Ты не знаешь, как я часами любовался твоим изображением, выгравированным в душе моей. Я представлял себе этот опрятный белый чепчик и золотую прядь, выбившуюся из-под него на твой чистый лоб. Сколько раз я, скромный воздыхатель, созерцал твою красоту издалека, когда ты шла в церковь в очаровательной соломенной шляпке, украсив грудь коралловым ожерельем с широкой золотой застежкой, обутая в маленькие бархатные башмачки с серебряными пряжками, в то время как под тонким корсажем из переливчатого шелка вырисовывались твоя тонкая талия и красивое тело, а широкие складки синей юбки, на которой чередуются матовые и блестящие полоски, не скрывали грациозных и божественных движений твоих бедер.

— А ведь сама-то я не люблю носить такие одежцы, Исаак, — сказала Анна.

Исаак не услышал или не понял.

— Ах, — продолжал он, все больше воодушевляясь, — лучше самой королевы, прекраснее, чем невеста красивого падшего ангела! Анна! Будь мы совсем одни, вдали от суеты, вдали от света, мы с тобою изобрели бы счастье заново, если б Господь уже не даровал его всем любящим.