Да, звучало это неплохо. Я спросил, встречалась ли она с Б. незадолго до смерти. Или, может быть, разговаривала с ним?

— Ни то, ни другое, — сказала она.

— Тогда как попала к тебе рукопись? — спросил я.

— Какая рукопись? Ты опять про этот роман? Почему ты не можешь поверить, что никакого романа не существует?

— Потому, — сказал я, — что он должен существовать.

— Что ты вбил себе в голову? Что за мания? Почему ты мне не веришь?

— Послушай, Юдит… Не мог он так умереть. Любой другой мог бы, а он — нет. Или неправда, что он умер, или — что не оставил после себя что-нибудь. Его смерть — это факт. Остается второе: его наследие — не полное. Чего-то в нем не хватает. Не хватает итоговой вещи, КНИГИ. Без нее он не ушел бы. Настоящему писателю подобное дилетантство несвойственно.

— Опомнись, Кешерю. Что за бред ты несешь!

— Не думаю, что это бред. Юдит, меня на этом поприще удерживает только вера. Что такое редактор без веры, без духовной цели? Что такое редактор в жестоком, безграмотном мире, где цензура пронизывает все? Никто и ничто. Слуга, выправляющий чужие сочинения, буквоед-корректор… Но я верю в литературу. Человек живет, как червь, а пишет, как боги. Когда-то люди знали, но потом забыли великую тайну: мир состоит из разрозненных черепков, мир — непроглядный, беспорядочный хаос, и единственное, что поддерживает его как целое, это письменность. Если есть у тебя некий образ мира, если ты не забыл все, что происходило, если у тебя вообще есть мир, — этим ты обязан письменности, литературе; связь вещей в мире, связь тебя с миром беспрестанно творится невидимой, скрепляющей нашу жизнь паутиной, логосом. Есть древнее, библейское слово: «книжник». Оно давно вышло из употребления. Книжник — не то, что талант; книжник — не то, что хороший писатель. Не философ, не языковед, не стилист. Если он даже косноязычен, если ты не сразу его понимаешь, все равно: книжника ты узнаешь с первого взгляда. Б. был книжником. То, что он оставил, не должно потеряться, потому что он оставил это для нас. В этом кроется его тайна. Написанное им принадлежит не только ему, но и нам. И то, почему он сделал то, что сделал, тоже касается всех нас. Если я буду знать почему, то я узнаю, должен ли я следовать его примеру или могу выбрать иное решение. Возможно, то, что я должен понять, всего каких-нибудь пять слов, но эти пять слов — ключ ко всему. Конечный остаток, смысл бытия…

— Ключ ко всему, конечный остаток… Я начинаю бояться за тебя, Кешерю.

— И правильно делаешь, Юдит. Ты должна отдать мне рукопись. Я должен прочесть ее, отредактировать — и сделать доступной людям. Не уклоняйся от вопроса, Юдит. Я пойду до конца. Если надо, прибегну к шантажу…

— И чем ты собираешься меня шантажировать?

— Еще не знаю. Придумаю. Поговорю с твоим мужем…

— Только не это, Кешерю!

— Смотри-ка, ты испугалась!

— Не вздумай изгадить мне жизнь. Смысла в этом все равно нет, ты ничего не добьешься. Мой дом, семья очень далеки от…

— Тебе не удастся меня переубедить. И разжалобить не удастся. Я ни перед чем не остановлюсь. Я способен на все, Юдит.

— Да. Вижу. И боюсь тебя.

Мне нравилось с тобой жить, Адам, потому что ты никогда не пытался разрушить ту крохотную дистанцию, которая, видимо, нужна в каждой любви.

Помню, как я в тот день ждала тебя. Ужин я накрыла на террасе, зажгла свечи, благо весенний вечер был тих и безветрен. Детей я уже накормила и уложила. Вскоре послышался шум подъехавшей автомашины. Стояла такая тишина, что я отчетливо различала даже жужжание механизма, поднимающего решетку на въезде в гараж, потом глухое урчанье двигателя, звук открывающейся двери, твои шаги, потом наконец твой голос: ты звал меня. Я побежала к тебе, острый каблук застрял на мгновение в какой-то невидимой щели на полу, я едва не упала.

Мне бы хотелось еще отчетливее помнить эту минуту, которая не повторится уже никогда. Так странно, когда уходит любовь. Мир вокруг тебя вдруг становится серым, холодным, понятным, трезвым и — далеким-далеким.

К тебе явился некто, фамилия его — Кешерю. Он сказал, что хочет сообщить тебе нечто очень важное. Он говорил очень странные вещи. Потом положил на твой стол папку с бумагами и ушел. В папке было семьдесят восемь машинописных, густо заполненных страниц: всякие тексты, заметки, афоризмы. Ты читал их до самого вечера. На тебя словно рухнула какая-то тяжесть. Теперь ты уже не тот человек, что был до сих пор, и я для тебя совсем не та же, не прежняя. Перед тобой открылся неведомый мир, и ты догадался, что я тоже явилась из этого мира. Ты понял, как мало, собственно, ты обо мне знаешь. Может, из чувства такта, может, из трусости, но ты никогда не стремился копаться в той гнусности, которую, прикрыв благотворным туманом, принято называть «прошлым». Ты понял, что у меня есть другая, тайная жизнь, о которой я никогда тебе не рассказывала. Спустя пять лет супружества тебе пришлось сделать вывод, что в действительности ты почти не знаешь меня.

В этот момент я почувствовала: это — конец. Конец всему, что я выстраивала годами, оберегала, лелеяла. Я поняла: спасения нет, как я считала прежде; и не знаю, почему я считала, что оно вообще возможно.

Что ты хочешь обо мне узнать? Все, ответил ты. Все, о чем до сих пор мы молчали. И все-таки ты явно не знал, с чего начать. Может, вот с чего: кто, собственно говоря, этот Кешерю? Сам он считает себя лучшим другом Б., ответила я. Только вся штука в том, что у Б. не было лучших друзей: у него вообще не было времени на дружбу и не было необходимости в друзьях. Тебе не понравился тон, в котором он говорил обо мне: словно он очень уж близко меня знает. А что именно он сказал? Не важно. Просто было странно. Словно…

Да, я была его любовницей. К чести его будь сказано, он много по этому поводу очень переживал: еще бы, он увел меня у своего друга, кумира, учителя. Я не очень-то разделяла его моральные терзания: мне был нужен он, именно он. Меня снедала тогда какая-то странная страсть: мне хотелось уничтожить свое тело, ибо тот, кого я любила, Б., мой муж, в то время уже ко мне не притрагивался.

Я помню тот день. Утром, когда я проснулась, Б., моего мужа, уже не было рядом: должно быть, он сидел в холле (наша квартира состояла из комнаты и холла), словом, он сидел в лишенном окон холле и писал. Он всегда писал, или переводил, или читал. Чаще всего я видела только его спину. Я раздвинула шторы: было солнечное, тихое утро раннего лета, далекий цветочный аромат проникал даже в город. Начинался новый день — начинался так же ненужно, как ненужно я, в халатике, стояла у окна. Не доносилось ни звука; ничто вокруг не шевелилось. Я чувствовала, что вот-вот зареву. Не всхлипывая, не точа тихие слезы, не плача в платочек: зареву в голос, пуская слезы и сопли, колотя по стене кулаками. Мне вдруг подумалось: не дома же это делать. Слишком мала квартира. Все будет слышно соседям. Я быстро оделась, отчаянно удерживая рвущиеся из горла рыдания, и побежала вниз, на улицу. Слезы уже лились, а я все ломала голову: куда же деться, чтобы поплакать? О кафе, о других публичных местах и речи идти не может. В поликлинике начался прием, там полным-полно коллег. В уличном туалете — противно. Я находилась на площади; помню, рельсы здесь на каком-то пространстве отделены от мостовой довольно высоким каменным бордюром. Сама не зная почему, я шагала по узенькой булыжной полосе между рельсами и мостовой. Рядом проносились машины. Может, у меня подвернулась нога? Или передо мной открылось самое что ни на есть простое решение? Нет, я не упала: просто нога соскользнула с бордюра. Пронзительный визг тормозов за спиной. Через стекло я увидела лицо водителя. Должно быть, это был шофер-профессионал. Смертельно бледное лицо, застывший взгляд, устремленный вперед, паническое выражение в глазах; до меня вдруг дошло, в какое положение я его поставила: нежданно-негаданно он стал причастен к моей судьбе; в это летнее утро, такое тихое и спокойное, он едва не стал убийцей… Он уехал без единого слова, а я, тоже без единого слова, пошла дальше. Потом я оказалась в каком-то подъезде, поднялась на какой-то этаж, позвонила в какую-то дверь. Мне повезло, дверь открыли. Я буквально оттолкнула с дороги ошеломленного Кешерю, упала ничком на диван и наконец заревела в голос, не сдерживая себя, яростно колотя кулаком по дивану. Где-то на периферии зрения я видела Кешерю — как неподвижную, молчаливую тень. Затем он подошел ближе. Стал расспрашивать. Попробовал утешать. А потом мы оказались в постели. С удивлением и облегчением я отдавалась яростным оргазмам, едва не крича от страсти — чего вообще-то со мной никогда не бывает. Я впервые изменила Б. Это тоже было решение; пусть не самое простое и не самое идеальное.