— Вот и пошло все прахом. Счастье еще, что успели прирезать. Вон у Параски за речкой ночью околели, баба и не заметила.

— И как же?

— Да никак. Закопали, и все.

— Боже ты мой, что только делается! — Она тяжело вздохнула.

— А хороши свинки!

— Ну, так как? Берете?

— Разве ту, что поменьше. А то жара, протухнет сразу.

— У вас погреб холодный, полежит.

— Полежать-то полежит, а все же…

Матусиха незаметно отозвала мужа в сторонку.

— Почем дает?

— По восемь. Только не все сразу. И мешок картошки.

— Матерь божья! Уж лучше собакам бросить!

Он пожал плечами.

Долго спорили они со Скочеком, щупали, осматривали, пока, наконец, сторговались. Пес Лапай, чуя запах крови и мяса, визжал в своей будке и отчаянно рвался на цепи.

Матусиха вырезала кусок сала на заправку к обеду.

До поздней ночи копались они в мясе, в синих кишках, в кусках белого сала. Владек заснул на кровати, объевшись чуть не до обморока, весь вымазанный лоснящимся жиром. Он стонал и покряхтывал. Матусиха заглядывала к нему время от времени и опять возвращалась в сарай, где солили мясо в деревянной кадке.

Старый Матус беспомощно суетился вокруг.

— Вы, папаша, тоже взялись бы за что-нибудь, — со злостью накинулась на него невестка. — Работы уйма, рук не хватает, а вам хоть бы что! Как почуяли мясо, так небось сразу прибежали, не понесло вас на деревню, как в другой день!

— Да ведь говорю же… Говорю же… — бормотал старик, без всякой надобности перекладывая кучу кишок с одной лавки на другую.

— А где опять кишки? Только что тут были?..

— Вон там, на скамейке.

— Да откуда они там взялись? Вы положили? Наказанье с вами, никакой помощи, одна помеха! Подайте сало.

Старик, со страхом оглядываясь на Агнешку, неуверенно хватался то за сало, то за мясо.

— Господи Исусе! Сало, говорю вам, сало! Оглохли, что ли?

В полном смятении он опрокинул горшок с кровью.

— Еще нашкодили! Да уходите вы, наконец! Спать лягте, что ли. Есть-то вы умеете, я знаю. Не бойтесь, свое получите, хватит и для вас! Идите спать, тут от вас никакого толку. Это вам не ягодки в лесу собирать.

— Какие там ягодки… — смущенно бормотал старик.

— Уж я-то знаю, я-то знаю, куда вас носит, что в избе вас и не увидишь! И хоть бы грошик какой в дом принес, — нет, вам лишь бы махорка! Мы тут хоть подыхай, только бы вам было что покурить.

Он украдкой выскользнул из сарая и пошел спать на свое обычное место, в конюшню. А они все начиняли кишки крупно нарезанным мясом, засыпали селитрой, резали ровными кубиками сало.

— А Скочек-то, а? Деньги за мясо дал! Хоть и мало, а все же…

— К весне опять небось заскулит.

— Но уж нажрутся нашей свиньей, так нажрутся!

— Еще и за водкой побежал.

— Видали!

— А ты ему не завидуй.

— Что мне завидовать? А ведь могли бы они жить по-людски, скорее, чем мы.

— Это верно! Да что ж, когда им лишь бы пожрать да выпить… А этакий участок не засеян!

Она вздохнула.

— Кабы нам такой достался…

Теперь они работали молча. Тонкие синие кишки, пустые пленки наполнялись красными кусками мяса, кубиками сала. Лампочка мерцала тусклым огоньком, тени плясали на соломенных стенках сарая. Матусиха на мгновение забыла о Скочеках, обо всем. Ведь набивая сейчас эти чисто вымытые кишки, они хоронили всю свою надежду на уплату податей, на новую обувь, на поросенка, которого откормят, на керосин и хлеб. Грошей, полученных от Скочека, едва хватило на соль, чуточку перца, капельку селитры, лишь на приправу — и что осталось? А остальное, кто его знает, когда он отдаст, этот Скочек! По пять грошей придется вырывать, когда его встретишь на пути к Стефановичу.

— Уж так, видно, суждено…

Они уложили все мясо на посол, придавили дощечкой и камнями. Колбасы забрали в дом и вынесли на чердак.

Владек ворочался на шуршащей соломе. Агнешка подошла к нему.

— Только бы не расхворался…

— Чего ему хворать! Наелся, вот его и схватило. Не привык к жирному.

Они уже поужинали, но Матусиха взяла с остывшей плиты горшок и еще вывалила в миску огромные куски мяса. Они ели, громко чавкая, уже не чувствуя ни голода, ни особого желания есть. Но еда была — ее было даже слишком много, и приходилось есть, пока она не протухла. И они уминали мясо, вспоминая его давно забытый вкус, старательно жевали, громко глотали. Матусиху схватила сильная икота, но она продолжала есть. Матус распустил пояс.

— У Скочеков здорово сегодня выпьют!

— Что ж, и выпьют. Под жирное хорошо выпить.

Ей все вспоминались эти Скочеки, у которых и свинья не подохла, а они вот едят мясо. Правда, семья у них побольше, целых восемь человек. Но ведь и свинья была не маленькая.

Наконец, она отставила миску. Поправила солому на кровати и дырявое рядно на ней. Матус вышел во двор. Он вернулся, широко позевывая.

— Погода будет завтра как стеклышко.

— Совсем капусту засушит, никакой жалости нет у бога…

Они медленно укладывались. Было тяжело от переполненных желудков. Матусиху душило в груди, сердце колотилось часто, тревожно. Муж громко храпел. Владек стонал во сне.

Чтобы скорей шло время, она еще раз прочитала молитву. Было невыносимо жарко. «Все от этого мяса», — подумала она, и ее даже затошнило. Тем не менее она вспомнила, что надо будет вытащить несколько бураков и на ребрышках сварить борщ.

Она повернулась на другой бок. В избе посветлело, и вдруг всю ее серебряным потоком залил лунный свет, ледяной столб, упавший сквозь стекла. На нем обозначился черный крест рамы и тень стоящей на окне фуксии.

«Ну и светит! — подумала женщина и вздохнула. — Хуже спится, когда в комнате так светло».

Лапай непрестанно лаял. Этот пес мог лаять даже на тень от куста, на пошевельнувшуюся на насесте курицу.

«Надо бы другую собаку», — лениво подумала она, как думала уже, наверно, с год. А Лапай все оставался в своей будке.

Серебряный столб двигался по комнате все дальше, переходил от печки к стене, пересчитывая все щели в полу. Но когда он добрался до кровати, Матусиха уже спала тяжким, мучительным сном, полным видений и кошмаров, о которых потом не вспомнишь, — их стирает бледным пальцем рассвет, безвозвратно зачеркивая в затуманенной тяжелым сном голове.

Утром они снова ели мясо — много, жирно, вознаграждая себя за все времена недоедания. Агнешка даже свекра не попрекала, не считала каждого куска, который он клал в рот. Сытость наполняла сердца какой-то доброжелательностью, притупляла озлобление вечной нищеты и голода. Владек поминутно бегал за сарай и долго кряхтел там, но тут же возвращался к миске и опять ел.

— Ешь, ешь, — поощряла его мать. — Такая жара; того и гляди, протухнет. Надо есть, пока можно.

— Ты бы снесла кусок этой Анне, — вспомнил Матус. — Мяса много, нам все равно не съесть, а у нее там небось не всегда есть что и в рот положить.

— Снесу, отчего не снести. Она уже не живет у Банихи, знаешь?

— Ну да?

— Поссорились из-за чего-то, так Анна перешла к Игнахам, в эту клетушку у сарая.

Матус не слушал. Не слишком интересовали его эти бабьи дела. Однако вечером он напомнил:

— Ты собиралась мясо снести.

— Я уж отрезала хороший кусок, пусть и ей достанется.

Она шла, спрятав горшочек с мясом под платок. Было уже довольно поздно. Кое-где перед избами еще стояли люди и разговаривали. Лениво, спокойно после рабочего дня.

— Куда это ты, Матусиха?

— Да так, по делу.

Они с любопытством смотрели ей вслед, — Агнешка редко приходила в деревню. Незачем было. Она торопилась, ей как-то неловко было, что бежит к этой чужой, да к тому же и не хотелось, чтобы ее расспрашивали о кабанчиках, — все уж, наверно, знают, а во всех этих расспросах наряду с сочувствием всегда можно было расслышать затаенное злорадство. Что вот, дескать, это случилось именно с ними, Матусами, которые хотели быть умнее всей деревни, польстились на парцелляцию, на эти, прости господи, двадцать пять моргов песку.