Она свернула в сторону, ко двору Игнахов. В избе было уже темно, — видно, легли спать. Но из оконца приткнувшейся к сараю лачужки лился тусклый свет. Агнешка пересекла двор, как вдруг ей показалось, что слышны голоса. Она невольно бросила взгляд на оконце и остановилась, потом осторожно, на цыпочках, подошла поближе. Изнутри ее не могли видеть, там горела лампа и почти все окно заслоняла большая раскидистая гортензия, росшая в голубом горшке.

Да, она не ошиблась, там разговаривали. Она прильнула к стеклу и покачала головой. Так, так! Развалившись на кровати, лежал Янович и дымил папиросой, совсем как у себя дома. Анна сидела подле него, смеялась чему-то, откидывая голову назад, и ее белая шея выпячивалась, как у воркующего голубя. Агнешка оглянулась, боясь, как бы кто не застал ее тут под окном. Но на улице было тихо, и она опять обернулась к окну. Янович похлопывал Анну по коленям, что-то громко говоря ей, а Анна все смеялась.

«Значит, правду говорили…» — промелькнуло в голове Агнешки. Она ждала, не увидит ли еще чего, но больше ничего не было.

Горшок с мясом оттягивал руку. Она неуверенно оглянулась, не зная, что делать. Возвращаться домой ни с чем не хотелось, и она тихонько отошла от окна, а затем, громко стуча ногами, снова направилась к сараю. Кашлянула, чтобы они услышали, чтобы Янович успел хоть с кровати-то убраться. Но они, видимо, не слышали, потому что, когда она постучала, ей ответила внезапная тишина в конурке. Она постучала еще раз.

Кровать заскрипела, и послышались легкие шаги Анны.

— Кто там?

— Это я, Матусиха, откройте.

В избе послышалось какое-то движение. Потом заскрежетал ключ в замке, и Анна медленно приоткрыла дверь.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер.

Агнешка старалась не смотреть вглубь избы, но глаза ее невольно обращались к кровати. Яновича не было видно, — верно, спрятался где-нибудь в углу. А Анна стала так, что пройти дальше было невозможно, — она остановилась тут же у порога.

— Мы кабанчиков закололи, мой и говорит, отнеси-ка мяса Анне. Вот я и принесла. Только выложите куда-нибудь, а то горшок-то я хочу забрать обратно.

Анна в смущении торопливо застегивала блузку на шее.

— Спасибо вам… Но зачем? Что я вам…

— Берите, берите, у нас хватит, а у вас ведь небось не густо, пригодится. Хорошее мясо, жирное.

— Спаси вас бог. Отплачу когда-нибудь.

— И-и, что там за счеты! Человек человеку не волк…

— Бывает, что и волк… — тихо ответила Анна.

— Ну, у нас в деревне не так уж плохо, — тянула Агнешка. Ее жгло любопытство, куда запрятался Янович и что бы он сказал, если бы она его заметила, если бы ему пришлось столкнуться с ней лицом к лицу. Но Анна не спешила приглашать гостью, не подставляла табуретку. Она явно ждала, чтобы та ушла, и едва сдерживала нетерпение. И когда Агнешка собралась, наконец, уходить, она не удерживала ее даже ради приличия.

— Поздно уже, пора идти. К нам ночью даже страшно лесом ходить.

— Невелик ведь лесок-то!

— Мало ли что невелик, а люди всякое говорят. Ну, оставайтесь с богом.

— Идите с богом. Спасибо вам за все.

— Не за что, не за что, — заканчивала Агнешка уже за дверью, потому что Анна шла за ней по пятам, словно стараясь поскорей выпроводить ее из избы. И Агнешка лишь во дворе вспомнила, что не спросила про ребенка, даже не взглянула на него, хотя там же стояла колыбелька, — наверно, еще та самая, подаренная старостихой, — и ребенок спал в ней, прикрытый каким-то тряпьем.

Все ее внимание поглотил Янович. Она торопливо шла домой, жалея, что на улице уже никого не видно, — очень уж хотелось рассказать бабам, кого она видела у Анны. Она была так погружена в свои мысли, что забыла даже перекреститься на мостике, под которым водилась нечистая сила, и не успела оглянуться, как уже очутилась дома. Матус лежал на кровати — точно так же, как Янович у Анны, только что папироской не дымил.

— Знаешь что? К этой Анне ходит Янович.

— Э, бабьи сплетни…

— Бабьи сплетни? Да я своими глазами видела!

— Что ты видела?

— А Яновича. Иду я, значит, по двору к этому сарайчику, гляжу, в окне свет. Не спит еще, думаю. Подхожу это к окну — смотрю, Янович на кровати лежит, папироску курит, а она возле него сидит, кофта расстегнута, а сама смеется, будто ее кто подмышками щекочет!

— Ну и что?

— Ну и ничего. Постучала я, так она насилу открыла. Я мясо отдала и скорей назад. Она меня и в избу не пустила, а он куда-то спрятался, так что я и не видела, но папиросу курил, потому дымом пахло.

Матус сплюнул на пол.

— А зачем же ты этакой стерве мясо оставила? Стерва и есть стерва, надо было повернуться да уйти.

— Раз уж я пошла…

— Ну и что, что пошла? Как пошла, так бы и вернулась. Видно, знали бабы, что говорили… И как только староста ее из деревни не выживет…

— А чего ему выживать? А сам-то ты нешто не велел мне мясо нести? Да и не беспокойся, уж Янович не даст ее в обиду. Уж он ей, наверно, помогает, носит все, угождает…

— Есть из чего.

— Как не быть? Да ведь все это детям полагается, а не ему. Любопытно, знают об этом Казимир или хоть и Юлька?

— Узнают.

— Крику будет!

— По правде сказать, так ведь все старик заработал, а не они. Так что и запретить ему они никакого права не имеют.

— Как, для этакой лахудры из дому выносить? Хоть бы для кого путного, а то… А старуха лежит, ни о чем не знает… Что только на свете делается! Женатый ведь мужик…

— Ну, как сказать? И женатый и вроде как не женатый… Старуха-то лежит, как колода, сколько лет!

— Лет десять будет… Или нет? Ну да, десять, а то и больше!

— Вот видишь.

— И что с того? Жена все-таки есть! А у него уж башка поседела, мог бы и не бегать за бабами. А она-то! Ни стыда, ни совести!

— Уж раз байстрюка родила, так какой от нее совести ждать!

— Один срам! А кабы тогда староста со старостихой не заступились, так бы и пошла себе куда подальше.

— Ну, прогнать ее тоже нельзя было…

— Ишь ты, может, она и тебе понравилась?

— Ты что, белены объелась, что ли?

— Знаю я вас, все вы хороши! Лишь бы не дома, так уже и вкусно! Может, и ты бы к ней побежал, кабы она захотела.

— А чего ж ей не хотеть? Небось я помоложе Яновича! — подшутил он.

Агнешка вскочила как ошпаренная.

— Смотри-ка на него! Помоложе! Зато нищий, понимаешь, нищий! Нешто ты можешь носить ей конфеты из лавки, или колбасу, или шоколад! Как бы не так! Для ребенка нет, а не то что…

— Не ори, Владека разбудишь.

— И пусть проснется, пусть знает, какой у него отец! Лахудры тебе захотелось, законная жена надоела! Ну и беги, беги со всех ног с Яновичем за потаскуху драться!

Он приподнялся на локте и с удивлением смотрел на жену.

— Да ты и впрямь белены объелась? Что на тебя нашло? Я бабу и в глаза не видел и не разговаривал с ней никогда, а эта…

— А кто мне велел мясо ей нести, кто меня заставил ночью бежать, лишь бы она жирно поела? Может, не ты, а? Я сразу смекнула, еще и Яновича там не видела, что это за птичка и что там у вас с ней!

— Это у кого же?

— А у вас, у мужиков! Ты, баба, только поворачивайся, работай так, что чуть ногти с пальцев не сойдут, а вам хоть бы что! Только бы на баб заглядываться!

— Закрой рот, а то как тресну!

— Что ж, бей, бей! Пусть уж так оно и будет, пусть будет! Бей!

Он плюнул и повернулся к стене.

— Ни на грош в тебе ума нет. Ложись спать, ночь уже.

Она еще долго ворчала, прежде чем улеглась на шуршащую солому. Лежа, она долго шептала молитвы, но ей мешало воспоминание о белой, откинутой назад шее Анны, о ее воркующем, беззаботном смехе.

Мерно плескало весло. Захарчук еще раз проверил шесты вентерей. Все оказались на месте, ровно вбитые в ил. Он с трудом протолкнул лодку сквозь чащу резака.

— Еще на том конце, тато!

Он не ответил, всматриваясь в посеревшее вдруг небо.