Впрочем, один из иноземных купцов все же упомянул в своих мемуарах об исчезнувшем телохранителе самозванца, носившем всегда его меч: «Димитрий стал против народа, хотел драться, засучив рукава своей рубашки, требовал меча, обыкновенно перед ним носимого, но хранитель сего меча (или тесака) скрылся»^[178]. Исчезновение как самого мечника, так и меча, по мнению мемуариста, и привело Дмитрия к гибели. Что и говорить, описанная якобы очевидцем сцена выглядит вполне трагикомично: драться врукопашную, к тому же со сломанной после падения из окна ногой самозванец вряд ли бы смог. И здесь ему не помогли бы ни церемониальный меч, ни его хранитель.

Однако рассказ купца совершенно не согласуется с мемуарами наемников Конрада Буссова и Жака Маржерета, отлично осведомленных о деталях произошедшего в Кремле 17 мая 1606 года. В момент мятежа рядом с самозванцем была гвардия из наемников, и оружие у него тоже имелось; высовываясь из окна с криком: «Я вам не Борис!», Лжедмитрий гневно потрясал бердышом, видели в его руке и палаш. Так что судьбу самозванца решил вовсе не церемониальный меч, а внезапность появления заговорщиков, слаженность их действий и недостаток сил телохранителей.

Кто-то из историков склонен видеть Скопина участником заговора лишь потому, что он — Шуйский^[179]. Однако вспомним его близость Лжедмитрию и почетное место великого мечника: мотивов участвовать в свержении самозванца у него явно было недостаточно. Косвенным подтверждением непричастности Скопина к заговору является то, что он не упоминается в раздаче наград и чинов, да и поручений своему дальнему родственнику царь Василий на первых порах не давал. К счастью, в отдаленные пограничные города он все же князя Михаила не сослал, как иных, обласканных самозванцем людей: дьяк Афанасий Власьев поехал в Казань, князь Василий Рубец-Масальский — воеводой в Корелу, Михаил Салтыков — в Ивангород, Михаил Татищев — в Новгород. Опала Татищева, одного из наиболее активных участников мятежа 17 мая, первым нанесшего удар защитнику царя Басманову, кажется загадочной. Но к этому человеку, чей жизненный путь пересечется с дорогой Михаила Скопина, мы еще вернемся.

Назначения самозванца отменялись, поэтому из великих мечников Михаил Скопин был возвращен в стольники. Заслужить новые пожалования он сможет лишь в боях, исход которых будут решать не происхождение и близость к царю, а личные достоинства полководца. Но в первых сражениях ему предстояло встретиться не с татарскими отрядами, по нескольку раз в год, как саранча, налетавшими на южные границы страны, и не с польскими отрядами, жаждавшими вернуть Смоленск и Северские города, а со своими собственными «ворами» и изменниками.

Воцарение Василия Шуйского вовсе не привело страну, как ожидали сам царь и избравший его Земский собор, к вожделенному миру и покою: «А как после Ростриги сел на государство царь Василей, и в польских, и в украиных, и в северских городах люди смутились и заворовали, креста царю Василью не целовали, воевод почали и ратных людей побивати, и животы их грабить… В Борисове убили Михаила Богдановича Сабурова… в Белегороде — Петра Ивановича Буйносова, а с Ливен Михаил Борисович Шеин утек душою да телом…»^[180]

Итак, «смутились и заворовали» те же самые города и крепости, граничившие с Речью Посполитой, которые два года назад переходили на сторону самозванца. Северские города во главе с Путивлем вновь отпали от Москвы, объявив: «Шуйского царем не признаем, мы его не избирали, а признаем прирожденного царя Димитрия, который не убит». Вслед за Северскими изменили царю Ливны, Елец и другие, находящиеся в Поле и потому называемые польскими. Город Путивль и вся область имели особые причины сохранять верность самозванцу: Лжедмитрий освободил их на десять лет от уплаты налогов и податей. Но вскоре к ним присоединились украинные города, а за ними рязанские.

Удаленность этих мест от Москвы, близость Дикого поля, привлекавшая издавна беглых крестьян и холопов желанной волей («С Дону выдачи нет», — говорили тогда), — все это, как и в случае с первым самозванцем, играло роль хороших дрожжей, на которых легко было замесить нового претендента на престол. Один из иностранцев прямо назвал тех, кто не поддержат избрания Василия Шуйского, — это служилые люди «по прибору» и казаки: «Они сразу выступили против него и ведут войну с ним и сильно досаждают ему ежедневными оскорблениями»^[181].

Власть Шуйского не признали не только Северские города, но и пограничные крепости — на юге Астрахань, на западе — Псков. В Астрахани народ, услышав имя Василия Шуйского, стал браниться и кричать: «Ужели же этот шубник станет нашим царем? Мы не хотим его принять, ибо признаем своим царем только Димитрия»^[182]. Оказалось, что Шуйский, подняв восстание против самозванца, посеял ветер и теперь по праву пожинал плоды разразившейся бури.

Но едва ли волнение, охватившее к середине 1606 года всю страну, можно объяснить одной лишь нелюбовью к Василию Шуйскому, по главному промыслу в принадлежащих ему землях именуемому шубником. Стремление знатных родов тянуть одеяло на себя, утверждать свою власть в споре с государем — все это воскрешало в памяти уже подзабытые удельные времена, когда каждый князь и боярин действовал «огурством своим», то есть самовольно. Земский собор, как считали в провинции, не был собран в Москве в полном составе, и это давало повод называть Василия Шуйского «самоизбранным царем». Открыто говорили, что Шуйский «самовольно, хищнически, бесстыдно из боярского сословия выскочил на царство», без «согласия всех городов». Он имел еще меньше прав на престол, чем Борис Годунов — «царь-раб», как называл его автор «Временника» Иван Тимофеев. Несмотря на нецарское происхождение, Годунова все же избирали представители ото всех городов, приехавшие на Земский собор, Шуйского же — оказавшиеся в Москве немногие люди от «земли».

От правителя избранного всегда ожидают бо́льших достоинств и свершений, чем от того, кто получил власть по наследству. Однако ни активным градостроительством, ни расцветом торговли, ни широкой благотворительностью, ни относительным спокойствием на границах, как было во времена Бориса Годунова, Шуйский похвастаться не мог. К тому же все помнили его царедворцем, угождавшим и Годунову, и самозванцу, хуже того — клятвопреступником: при Годунове он клялся, что царевич закололся сам, и он, Шуйский, похоронил его «вот этими руками» в Угличе, а спустя всего несколько дней целовал крест «спасшемуся царю Димитрию» и служил ему, заседая в Думе.

Возвысившийся по случаю или, как сказал о нем поляк Жолкевский, «по волчьему праву», Шуйский возбуждал зависть многих родовитых бояр. Его кандидатура была далеко не единственной, и желающих поставить «своего царя» находилось немало: «Захотели многие на царство. А дворяне и дети боярские, и всякие служилые люди: хто х кому прихож и кто ково жаловал, те тово и хотят, а иные иново хотят: хто х кому добр»^[184]. Эта ситуация повторится в 1613 году, когда казаки и служилые люди в обход бояр будут выдвигать на престол своих предводителей. О таком «хотении» многих на царство Шуйскому придется постоянно помнить и прибегать к разнообразным ухищрениям, чтобы удержать на голове таким трудом добытую шапку Мономаха.