Выехав из толпы, атаман капитулировал перед царем, как рыцарь: он пал ниц у ног Шуйского и положил себе саблю на шею со словами:

— Я был верен своей присяге, которую дал в Польше тому, кто называл себя Димитрием. Димитрий это или нет, я не могу знать, ибо никогда его прежде не видел. Я ему служил верою, а он меня покинул, и теперь я здесь в твоей воле и твоей власти. Захочешь меня убить — вот моя собственная сабля для этого готова; захочешь, напротив, помиловать по своему обещанию и крестоцелованию — я буду верно тебе служить, как служил до сих пор тому, кем я покинут.

Так благородно и трогательно выглядела сдача Болотникова в описании Конрада Буссова^[263]. Однако ни Михаил Скопин, никто другой из воевод, видевших сцену пленения, не поверил в искренность раскаяния атамана. В Москву его доставили под охраной, там он ходил свободно, куда хотел, правда, в сопровождении приставов. Но когда Болотникова перевозили из Москвы в Каргополь, то многие пришедшие из любопытства посмотреть на плененного слышали угрозы все еще властного и не смирившегося главаря: «Я скоро вас самих буду ковать и в медвежьи шкуры зашивать!» Что говорить, на раскаяние это не похоже, да и не в характере беглого холопа, прошедшего плен и галеры, познавшего власть и радость побед, служить тем, кто ему не единожды проигрывал в битвах.

Впрочем, и в обещание Шуйского сохранить атаману жизнь Скопин верил мало. Уж кто-кто, а Василий Шуйский всегда обращался со своими клятвами вольно. Едва новый Лжедмитрий начал свой поход на Москву, как царь приказал утопить пленного атамана, предварительно его ослепив. Так же он поступил и с его сообщником «царевичем Петром» — его повесили у стен Данилова монастыря. Царь как будто хотел подтвердить пословицу, рожденную древними: «Война родит воров, а мир их вешает». И все же одного из зачинщиков Смуты — бывшего хозяина Болотникова, родовитого князя Андрея Телятевского, — царь действительно простил и отпустил восвояси. За этот свой опрометчивый поступок Шуйский очень скоро поплатится: не пройдет и полугола, как прощеный князь окажется в лагере нового самозванца.

А Михаил Скопин, вспоминая, как Болотников выезжал из Тулы сдаваться, думал о жаждавшей мщения толпе, едва не растерзавшей атамана. Если вовремя не обуздать гнев возбужденных людей, они становятся неуправляемыми и подчиняются — может быть, даже вопреки собственной воле и против желания — закону потока, несущего их к явному беззаконию и даже убийству. Их жертвой может стать и преступник, но дело правителя охладить пыл толпы, не позволить своеволию двигать людьми, остановить их вверенной ему властью, не дать совершиться самосуду. Но для этого правитель должен уметь подчинять людей, а не быть игрушкой в их руках. А смог бы справиться с толпой он, Скопин, если бы оказался в подобной ситуации? Вот о чем размышлял молодой воевода после завершения тульской осады.

В Москве по случаю окончания войны с мятежниками отслужили молебен, царь, несмотря на осеннюю распутицу, ездил поклониться мощам преподобного Сергия в Троицкий монастырь. Отличившимся под Тулой были розданы царские пожалования. Василий Шуйский, наконец, по-царски отблагодарил молодого Скопина и пожаловал его одной из самых богатых земель — Важской областью, а также селами Чарондой и Тотьмой, что на реке Сухоне. Важская область занимала южную часть будущей Архангельской области, северную часть Вологодской и восточную часть Олонецкой, простираясь более чем на 400 километров по обоим берегам реки Ваги. Эти места славились не плодородными землями, а богатыми рыбными и соляными промыслами и выгодным положением на торговом пути, что приносило жителям большие доходы. По свидетельствам иностранцев, во второй половине XVI века только одна Важская область давала доходу в год до 35 тысяч рублей, а вместе с Чарондой и Тотьмой могла приносить их владельцам до 60 тысяч рублей в год^[264].

Важская область была лакомым куском для любого владельца; ее вместе с Чарондой и Тотьмой обычно жаловали в знак особой милости. При царе Федоре Ивановиче Важской областью владел Борис Годунов, при царе Василии Шуйском — его брат Дмитрий Шуйский и Михаил Скопин. Видно, хитрый лис Василий Шуйский, не имевший наследников, боялся возвышения рядом с собой кого-либо одного из близких родственников, и потому действовал по правилу древних: «Разделяй и властвуй». И в раздаче милостей, и в назначениях на первые места он, похоже, намеренно будет сталкивать интересы Дмитрия и Михаила.

В Москве еще вспоминали, как ходили всем городом смотреть на обнаженное и обезображенное тело первого самозванца, бесстыдно выставленное напоказ на Лобном месте, а уже у границ, в Стародубе, не убоявшись участи первого, объявился второй самозванец, назвавшийся царем Дмитрием. Его появление таило несравненно бо́льшую опасность для страны, чем мятеж болотниковцев, потому как обещанного Болотниковым «Димитрия» в России так и не дождались, а второй самозванец объявился сам и готов был возглавить войско, идущее на Москву. Поистине, как писал летописец в тот год, страну затопили беды словно волны морские: «Едина погибает, а другая воставает, тако же наши беды и напасти: та беда полегаше, а другая грех ради наших воставше»^[265].

С пленением Болотникова в Туле гражданская война не закончилась, наоборот — вспыхнула с новой силой. Смутные времена и впрямь напоминали море, взбаламученное штормом, когда все до поры до времени безвестное, лежавшее на дне, разом неудержимо потянулось наверх, норовя всплыть во что бы то ни стало, влекомое неведомой, но могучей силой. Увидев слабость власти законной, многие возжелали властвовать и править по своему усмотрению, а законная власть, напротив, с каждым днем имела все меньше шансов оставаться на плаву. Наступало время «потери общественного сознания», как сказал А. И. Солженицын о Смуте начала XX столетия.

Новый самозванец, второй по счету Лжедмитрий, оказался малосимпатичным и по внешности, и по характеру человеком, к тому же «вовсе не похожим на первого, разве тем, что был человек», как заметил один из поляков. Но его самого, как и возродивших его людей, эта явная непохожесть совершенно не заботила.

Его подлинная биография осталась еще большей загадкой для историков, чем жизнь первого самозванца. Встречавшиеся с ним современники оставили самые противоречивые предположения о его происхождении. Одни говорили, что он «не от служиваго корени; чаяху попова сына иль церковного дьячка, потому что круг весь церковной знал»^[266]. По Москве ходили упорные слухи, что новый самозванец — «с Арбату… попов сын Митка, а умышлял де и отпущал его с Москвы князь Василей Мосалской за пять день до Ростригина убийства»^[267]. Другие сведения сообщали иезуиты, у которых всегда имелись собственные источники информации: по их данным, Лжедмитрий II — это на самом деле «крещеный жид Богданка», когда-то служивший писарем у первого Лжедмитрия^[268]. Из тех мест, где объявился новый претендент на престол, писали, что он школьный учитель: «дети грамоте учил, школу держал» сначала в Шклове, потом в Могилеве. Там его и обнаружил некто пан Рагоза и отправил со своими слугами к границам Московского государства. Когда в самозванце признали «Дмитрия Ивановича, праведное солнце», то начали к нему стекаться из окраинных мест «люде рыцерские», «охотные», «люд гулящий, люд своевольный». Казаки донские и запорожские, наемники из Польши, беглые холопы и остатки войска Болотникова и «царя Петрушки» — такова была пестрая армия нового самозванца, которых он привлекал главным образом тем, что «гроши давал». Как отозвался о его рати один летописец, «скоро Дмитро, то и молодцы»^[269], иными словами: «каков царь — таково и войско».