«Второлживого Дмитрия» современники называли не иначе как «вором», «плутом», «цариком», а в народных песнях окрестили уничижительно «вор-собачушка», в отличие от первого Лжедмитрия — «вора-собаки». Поляки не скрывали, что новый самозванец не только испечен в польской печке, но и слеплен их руками: «Этого Дмитрия воскресил Меховецкий, который, зная все дела и обыкновения первого Дмитрия, заставлял второго плясать по своей дудке»^[270].

Конечно, польские наемники, желая прихвастнуть, как всегда, преувеличивали свою роль в приискании кандидатов на русский престол. Личность же самозванца в их описании выглядит и вовсе отвратительной: «этот царик был мужик грубый, обычаев гадких, в разговорах сквернословный». Многие отмечали невоспитанность нового самозванца, этим он, конечно, невыгодно отличался от первого. Но зато старался, как мог, учесть ошибки своего предшественника и явно демонстрировал любовь к русским обычаям: исправно посещал церковные службы и ежедневно ходил в баню. Впрочем, и его это не спасло — самозванец он и есть самозванец: много сулил, да принес один позор.

Несмотря на старания «царика», нанятые им казаки и поляки испытывали мало почтения к нему. «И вот приехал к нам царь в златоверхой шапке, на богато убранном коне; с ним прибыло несколько бояр…» — писал один из поляков. Поскольку многие видели «царя» впервые, в толпе прошло некоторое волнение, которое «Димитрий» принял за недоверие. «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал?» — приструнил он своих воинов. Недовольные таким обращением начали роптать, и вскоре ропот в новом войске перерос в настоящую потасовку: «Одни кричали: „Убить мошенника, зарубить!“, другие: „Поймать! Ах ты, такой-сякой сын, разбойник! Поманил нас, а теперь платишь такой неблагодарностью!“»^[271]. Видно, подданные были далеки от преклонения перед государем. Нравы внутри его войска больше напоминали разборки запорожских казаков в Сечи во время дележа добычи.

Похоже, в сказку об очередном спасении «Димитрия» уже мало кто верил. И тем не менее самозванец от Стародуба шел к Туле через города Почеп, Брянск, Козельск и Белев, и жители присягали ему и встречали его хлебом-солью как настоящего царя. Не одним своим происхождением от «царского рода» хотел привлечь людей на свою сторону самозванец, но и делами вполне материальными. Он начал издавать указы, которые мало чем отличались от «прелестных грамот» Ивана Болотникова. Крестьянам и холопам, присягнувшим ему, он отдавал поместья их господ, а «если там остались господские дочки, — объявлял он, — то пусть холопы возьмут их себе в жены и служат ему»^[272]. Кто не преуспел во времена Болотникова, мог наверстать упущенное сейчас и в один момент из нищего холопа стать состоятельным землевладельцем, держащим в страхе своего вчерашнего хозяина и его семью; достаточно было всего лишь присягнуть царю «Дмитрию Ивановичу».

И все же успешное начало похода «царика» было прервано осенью 1607 года, когда Василию Шуйскому сдалась мятежная Тула. После этого шансы самозванца дойти до Москвы и занять «прародительский» престол сильно уменьшились. Потерпев неудачу под Путивлем, самозванец, как и его предшественник, трусливо бросил свое войско и бежал к границе.

Чтобы узнать достоверную информацию о событиях и о том, какими военными силами располагает «второлживый Дмитрий», царь Василий прямо из-под Тулы отправил в печально знаменитую Пчельню боярина Скопина-Шуйского: «А очистя царь Василей Тулу, после себя бояром князю Михаилу Васильевичю Шуйскому да Ивану Никитичю Романову велел идти на Пчелну для брянских вестей»^[273]. Приехав в Пчельню, двое воевод, не раз командовавших одним полком, тотчас послали разъезды для разведки. Вскоре выяснилось, что на стороне самозванца не только Стародуб и Путивль, но и Брянск, жители которого присягнули ему «неволею». Несмотря на осеннюю распутицу, необходимо было действовать, и действовать незамедлительно.

Патриарх Гермоген и опытные полководцы настойчиво советовали Василию Шуйскому обождать с празднованием побед и не успокаиваться на взятии Тулы^[274], — еще слишком тонок лед, чтобы по нему на санях с бубенцами ездить. Однако никакие убеждения и советы не помогли, и царь, «пожелев ратных людей», отпустил их, чтобы они «поопочинули и в домех своих побыли». Почему Шуйский упорствовал? Причин могло быть несколько: легкомысленная убежденность, что с восставшей Северой легко будет справиться по весне, или наоборот, сомнение в своем уставшем от долгой тульской осады войске. А могли повлиять на решение царя и личные мотивы: он готовился к свадебным торжествам и стремился побыть подольше в столице. Как бы то ни было, распускать ратных людей по домам было явно преждевременно.

Болезнь, если ее не начать вовремя лечить, как известно, быстро распространится по всему организму. Увидев, что в России зарождается новая волна Смуты, из Польши за легкой наживой потянулись шляхтичи. Самуил Тышкевич, Роман Ружинский, Николай Меховецкий, Адам Вишневецкий, Александр Лисовский, Ян Петр Сапега — каждый из них вел с собой отряд, чтобы воспользоваться «неустроением в Русии и междуусобным смятением и бранью», как написал автор «Иного сказания». Их появление в России было несравненно опаснее мятежа болотниковцев: ведь это были не чем попало вооруженные и плохо обученные крестьяне и вчерашние холопы, а опытные, профессиональные вояки, имевшие за спиной не один выигранный бой. Если удалось в России посадить на престол первого самозванца, рассуждала падкая до вольницы шляхта, отчего бы не попытать счастья и со вторым? «Кость падает иногда недурно, — как говорил один из них, — можно и рискнуть».

Поскольку в Польше «столько партий, сколько голов», там нередко случались «рокоши» — мятежи против короля. К этому времени как раз закончился очередной, и многие «рыцари свободы» остались не у дел: «целые отряды людей, сражавшихся как на стороне короля, так и на стороне рокошан»^[275]. Кого-то из них, как Александра Лисовского, на родине вообще никто не ждал — после участия в мятеже он был изгнан из Польши. И вот все это воинственное полчище, не знающее, куда себя деть, в поисках легкой добычи и громкой славы направилось в Россию.

Когда самозванца поддержали несколько тысяч поляков, кое-кто в России заколебался: может быть, это действительно вновь чудесным образом спасшийся царь Дмитрий Иванович, раз польский король предоставил ему военную помощь? Чтобы переманить колеблющихся на свою сторону, самозванец перебежавшим к нему боярам и служилым немцам «тотчас дал земли и крестьян больше, чем они до этого имели». И хотя дальнейшие события явно показали, что это всего лишь очередной авантюрист, перебежчики «неизменно оставались на его стороне»^[276].

Михаил Скопин и сам не раз задумывался, почему присягают этому новому авантюристу — «крути-голова Дмитрию», как назвал его один пленный казак. Казалось бы, судьба первого самозванца, Болотникова, «царевича Петра» и всех казненных во время мятежа должна была вразумить народ, остудить горячие головы беспокойных атаманов, утихомирить волнение. Но Смута уже разрушила прежнее внутреннее равновесие в стране, шторм яростно поднимал одну за другой волны народного недовольства, и вернуться к миру было не так просто. Как не вспомнить здесь строки стихотворения Федора Тютчева «Море и утес»: