На следующем же занятии, когда Иван Николаевич выстроил нас перед разминкой, я и говорю:

— Иван Николаевич! А вы спросите, где Витька-Длинный синяк заработал?

При всех говорю, так же, как и Витька в прошлый раз. Его же монетой плачу.

— Дрался-то он со слабым, — говорю, — которого в бокс не взяли.

— Это кто ж такой слабенький умудрился тебя так сильненько побить? — почему-то не очень строго спросил Иван Николаевич у Витьки.

— Да этот, Никаноров, который к нам в прошлом году просился, — опустив голову, сказал Витька.

— Эх, Витя, Витя, куда же твоя реакция девалась? Как же ты мог позволить ему до лица добраться! А ну, надевай перчатки, защищайся!

Нет, вы представляете? Вместо того, чтоб Витьке нахлобучку устроить, он его стал драться учить. Вы теперь поняли, какие тут крепкие правила, если они их на каждом шагу нарушают? Как мог я стерпеть такую несправедливость? Я закричал, теперь уже не помню что, бросился к Ивану Николаевичу, потянул его за рукав, а он… Он так бешено на меня посмотрел…

— Слушай, Сеня, — сказал он страшным голосом. — Я слишком хорошо знаю Витю и слишком хорошо знаю Никанорова. Витя не дерется зря. Я ему верю.

Нет, вы представляете? А вы думали, он хороший? Как же!

— И вообще, Сеня, — говорит он, — тебе бы в Америке в какой-нибудь жить, где с твоими принципами процветать можно. Да и там, наверное, порядочные люди найдутся, чтоб тебя раскусить.

…Но это еще не все, нет. Бойкот они мне объявили, вот ведь как! И в школе, и во дворе. А за что? За честность мою, за доброту мою, за наивность? Не разговаривают со мной и не смотрят на меня, и не бьют теперь даже, вот ведь до чего дошло. Хулигана Никанорова один раз встретил, хоть с ним поговорить хотел, а он мне только и сказал:

— Ух, дал бы я тебе, да только руки пачкать не хочется.

А что ждать от этого Никанорова, когда он за Витькой-Длинным теперь как собачонка бегает!

Ребята! Я вам всю правду про себя рассказал! Неужели никто со мной дружить не захочет? Может, кто из ваших знакомых найдется? Вы пришлите мне его адрес. Согласен даже с девчонками водиться, с кем угодно! Я не могу больше один!

Вы думаете, легко быть двоечницей? Трудно. Потому-то я уже не двоечница, а только бывшая двоечница. Попробовали бы вы плохо учиться при такой старосте класса, как наша Журавлина! Да лучше сразу отличником стать, только бы не выслушивать ее нотаций.

Двоечником быть нельзя, это огромное унижение. Когда я была двоечницей, так меня даже по имени никто не называл, только и слышишь: Самухина да Самухина. Зато теперь все зовут меня просто Ритой. Но мой путь к исправлению был очень труден и заслуживает отдельной драмы. Сейчас я к этой теме еще не готова, поэтому в качестве пробы пера напишу несколько историй, которые произошли у меня на глазах с моими одноклассниками. Ведь это гораздо более скромно — писать о других, а не о себе. Тем более, что о себе я уже писала в классную стенгазету. Это было как раз перед прошлым Новым годом… Подошла ко мне Журавлина и говорит:

— Самухина, напиши стихотворение про двоечников, только себя тоже не забудь.

— Это нескромно — писать про себя, — говорю я ей.

— В порядке самокритики это даже более чем скромно, — ответила Журавлина.

И я написала стихотворение к картинке, которую нарисовал Сашка Терещенко. Вот что я написала:

Сами понимаете, что, после того как вывесили стенгазету, ко мне подошел Бурляев и сказал, что я, как видно, забыла вкус его кулаков. Напрасно я старалась объяснить ему, что я и про себя написала тоже. Это не возымело на Бурляева своего действия. Уже тогда я поняла, насколько труден путь двоечницы, и решила тогда уже свернуть с этого пути.

Конечно, мое решение было подкреплено действиями Журавлины, потому что теперь она, почувствовав мою слабинку, начала без конца добывать мне общественные задания, посредством которых я ссорилась со всеми двоечниками, да и сама с собой тоже. Одна Рита Самухина, вместо того чтоб готовить домашнее задание, каталась на коньках, а другая Рита Самухина в это же время сочиняла сама на себя стихи:

Я каталась на коньках и представляла, как Терещенко нарисует меня в газете: с красным носом, с косицами в разные стороны, и еду я будто бы не на коньках, а на двойках.

— Великолепные стихи, — хвалила меня Журавлина.

Я была польщена ее похвалой, но и насмешку чувствовала тоже. Из-за этого я стала худеть и таять, пока не махнула рукой на свое занятие двоечницы и не попросила у Журавлины помочь мне по математике и по русскому. Только этого она и ждала. Она стала являться ко мне домой, как на дежурство. Она гудела своим басом на всю нашу квартиру, и когда она уходила домой, мне все слышался ее бас, он снился мне по ночам, я вскакивала в холодном поту и на вопросы мамы отвечала, что мне слышатся голоса. Мама свела меня к врачу, и я все ему рассказала, и он пришел к выводу, что единственный для меня путь выжить — начать учиться и слушаться Журавлину.

Вот что произошло со мной, а ведь я человек со стальными нервами и редким самообладанием. Но вот я чувствую, что всем уже стало интересно, что же за личность эта самая Журавлина.

До Журавлины старостой класса была Кокорева. Что бы рассказать про эту Кокореву? Мне почему-то не вспоминается ничего интересного. Разве вот был такой случай… Заболела как-то наша вожатая Аня, и мы решили ее навестить. Это было во втором классе, я тогда еще не была двоечницей, поэтому меня взяли к Ане тоже. Весь наш класс собрал огромную сумму денег, почти что три рубля, и мы пошли покупать Ане фрукты. То есть это только мы с Сашкой по наивности думали, что к больным надо ходить с фруктами. Кокорева, как выяснилось, считала иначе. Она сказала, что лучше купить в подарок Ане пудру и губную помаду. Мы долго спорили, но все оказалось напрасно, — если Кокорева решила, то с мнением большинства считаться не будет. И мы купили Ане пудру и губную помаду. Это кончилось тем, что… Даже вспоминать не хочется. Аня болела ангиной, ее мама нас к ней не пустила, чтобы мы не заразились, а когда мы попросили передать Ане наши дары, мама так долго смеялась, что Сашка Терещенко со стыда убежал.

Пудру и губную помаду Кокорева оставила себе, это я ей посоветовала. Кокорева расплакалась, но забрала. Она вообще-то всегда хотела как лучше, но у нее, бедняжки, ничего не получалось. У нас в классе было несколько тимуровских команд, наши подшефные не могли на нас нахвалиться, и только на Кокореву все жаловались и умоляли учителей запретить ей помогать старым и одиноким. Она, например, под видом уборки у одной старушки сожгла несколько редких книг, считая, что это хлам. Она вообще до того уважала чистоту, что ей категорически запретили наводить порядок в чужих домах. Книги, гербарии, открытки, живых котов и кошек она считала нарушением нормы. Неживое уничтожала, живое — разгоняла. В книгах Кокорева видела только пыль, в животных — только глистов. Вы скажете, что ее можно было и не слушаться, и, мол, куда же глядели другие ребята, но ведь надо знать и Кокореву. Ее не послушаешь, так она и одна успеет навредить. Вот такая наша Кокорева…