— Уже бегу.

Есть не свете только две вещи, которые могли бы мне показаться отвратительней моего рисунка и ужаснее произношения этой девушки. Это фильм «Элвин и бурундуки» и слово «кушать». Я даже представить себе не могу, что может быть ужаснее, чем фраза «Я кушаю сосиски». Произнесите эту фразу вслух, и если вам не захочется ударить себя по губам, то сожалею, дела ваши плохи.

Но не суть.

***

В столовой так, как было раньше в школе. Никому ненужные неудачники садятся рядом с подобными себе. Женщины, считающие себя красавицами, тоже сбиваются в небольшие группы и едят, рассуждая о главных, как им кажется, вещах. Возле них постоянно крутятся такие личности, как Виктор Олегович – тот самый майор милиции, который все еще считает себя молодцом.

Стены синие, столы и стулья – грязно-серые, и нет на свете вещей, угнетающих сильнее, чем эти. Но мне приходится садиться на этот гадкий инструмент угнетения. Я сижу один. Но счастье не может быть вечным и через несколько минут ко мне подходит Валентин. Он садится и молча начинает жевать беззубым ртом свою кашу с желтой, как понос, подливой. Он ест неаккуратно, пачкая рот и руки, но его это мало волнует, в принципе, как и меня. Есть совершенно не хочется, и я говорю:

— Не хочешь мою кашу, дружище?

Он хочет, всегда хочет. Наверное, он может есть до тех пор, пока у него не треснет желудок. Он совершенно безумен, но это неважно, потому что Валентин – безобидный старый дурак. Я его люблю. Наверное.

— Не знаю, я хочу твою кашу?

— Ты хочешь мою кашу.

Он всегда переспрашивает. Может показаться актом вежливости, но нет, он просто не может самостоятельно принимать решения в таких вопросах. Даже когда ему хочется в туалет, он должен подойти к медсестре и спросить: «А нужно ли мне пописать?».

Я отдаю ему свою тарелку, а сам попиваю компот из сухофруктов. На вкус, как вода из заржавевшего крана.

— Эта еда вкусная? — спрашивает, хотя скорее утверждает Валентин.

— Эта еда безумно вкусная, дружище.

Он улыбается во весь рот и немного каши падает обратно в тарелку.

Как настоящий ребенок.

Только старый и сморщенный. Как Бенджамин Баттон.

Надеюсь, ужин будет получше, чем обед, хотя не стоит напрасно надеяться на Скалу. Она совершенно не умеет готовить.

После сытного, вкусного, непревзойденного обеда, они снова собираются играть в «Бинго», хоть и говорили, что сегодня игр больше не будет. А я снова хочу порисовать. Терпеть не могу «Бинго». Потому что для того, чтобы выиграть, здесь не нужно ничего уметь. Ты просто сидишь и ждешь, ты не в силах ничего изменить, просто смотришь на свои карточки, иногда что-то черкаешь на них и редко, крайне редко кричишь: «БИНГО!».

— Тридцать два! — кричит Маргарита и поднимает бочонок вверх. Понятия не имею, зачем она это делает. Никто из них не видит ничего, что находится дальше их рук.

Остальные смотрят телевизор, который опять, немного пошипев, заработал нормально. Эти передачи шли много лет назад, они идут до сих пор. Только теперь они стали еще невыносимей. К счастью, я даже вспомнить не могу, когда смотрел этот говорящий ящик дольше 10 минут.

Я забираю свой листик, маленький, почти до конца сточенный карандаш, и собираюсь пойти на улицу, немного проветриться и покурить. Я зашел в палату, взял почти полную пачку красного «Винстона» и направился на улицу. Меня всегда выпускают без лишних разговоров. Все просто: чем лучше ты себя ведешь – тем лояльней отношение к тебе.

Сегодня замечательный день. Уже сентябрь, но солнце все еще припекает, словно отпевает свою прощальную песенку, прежде чем уступить место на сцене октябрю. Солнечные аккорды и яркий, сочный ритм радует сердце. Я сажусь на лавочку и подкуриваю сигарету. Дым медленно проникает в легкие, щекочет их изнутри.

Я поднимаю голову вверх и там, где верхушки этих старых деревьев упираются в небо, беззаботно плавают тучи. Они плывут себе, они свободны, как и дым, которому уже наскучили мои легкие. Я выдыхаю его, отпуская во вселенную. Живи себе, дружище.

Тучи и дым.

Они плывут и плывут куда-то в сторону, куда-то за горизонт. И я думаю о том, что неплохо было бы родиться тучей.

Глава ?

Мама постоянно кричала, потому что она действительно любила кричать. Она кричала на меня, на Чайку, на отца, на мебель и на все остальное. Она не была сумасшедшей, ни в коем случае, просто она уж очень сильно любила кричать. Наверное, она и в детстве такой была, и я иногда пытался представить, какая из мамы получилась бы бабуля. Наверное, самая крикливая старуха на свете.

Но все же кричала она не так часто, как могло показаться сразу. Только иногда, но ничего веселого или хотя бы забавного в этом никто из нас не видел. Очень часто после этих криков отец уходил из дома. Уходил недалеко, просто всю ночь сидел в своей мастерской, пытаясь починить там что-то сломанное, или, может, сделать что-то новое. В этом и был весь отец. Отец был мастером на все руки, как бы банально и затерто это ни звучало. Мастерская находилась возле гаража, рядом с домом. Он уходил туда, когда кое-кто срывал на нем всю свою злость. Он никогда не отвечал тем же, просто молча слушал. А потом просто вставал и уходил, даже дверью не хлопал. В мастерской отец много курил и много думал, но больше курил. Иногда он что-то мастерил, например, однажды, он сделал настоящую газонокосилку, не покупая никаких запчастей. Кое-что у него было, а кое-что он находил на свалке, куда время от времени вывозил всякий хлам. Иногда отец брал нас с Чайкой на эту свалку, и мне казалось, что это самое удивительное место на всей земле. Там можно было найти все, что угодно. Старые телевизоры, радиоприемники, магнитофоны, стиральные машины и кучу других интересных штук.

Однажды, отец сделал мне настоящий скейтборд, собственноручно. Доска получилась не хуже, чем в магазинах. Только пришлось снять колеса из моего игрушечного «Белаза», но оно того стоило. Я радовался так, как не радовался до этого никогда, пока не грохнулся и, чуть было не рассадил об асфальт свою головешку. Мне еще повезло, ведь я мог упасть и расколоть мою голову как орех, тогда врачам бы пришлось раздвигать две половины моего черепа, чтобы я мог дышать. Если бы я еще был жив, конечно.

Тогда мама кричала сильнее обычного. Крови было немного, но она стекала по лицу и, казалось, что я весь в крови. Я не плакал, это я помню точно. Мне не хотелось, чтобы она кричала на отца из-за того, что я неспособен устоять на доске. Врач сказал, что со мной все будет в порядке, и что я просто несильно рассек кожу на лбу. Отец отнес доску на чердак и где-то там спрятал ее, потому что после этого, я больше никогда ее не видел.

Мне было 15 лет.

Мама кричала на отца. Громко и обидно.

А он просто сидел, только изредка отвечая ей что-то.

За ужином отца не было, мы ели молча. Ни Чайка, ни мама не проронили ни слова, и хотя я знал, что папа был в мастерской, я все равно спросил:

— Почему папа не идет ужинать?

Мама зло посмотрела на меня и я все понял. Лучше бы мне, маленькому идиоту, заткнуться. Я так и сделал.

— У тебя не болит голова? — спросила мама, оторвавшись от ужина?

Я сказал «нет», и это было правдой. Голова не болела, я ударился не сильно, не стоило из-за такого пустяка устраивать такой скандал. Но это мама. И она просто любила кричать.

На улице начинало темнеть, я вышел на крыльцо, а за мной вышел Чайка, хлопнул меня по плечу, пожелал спокойной ночи и пошел гулять.

— Пока, — сказал я и направился в мастерскую к отцу.

Внутри было много-много дыма, захотелось кашлять, но я не стал. Отец сидел в старом, пожеванном кресле и что-то читал.

— Как дела, Па? — спросил я, и чуть не закашлялся.

Он посмотрел на меня и улыбнулся:

— Все отлично. Как твоя голова?

— Она уже не болит, да и не болела если честно. Принести тебе что-нибудь поесть?