— Хорошо, мам. Звони если что. А отцу говори, чтобы скорее поправлялся.

Он положил трубку обратно на стол, потом подошел к шкафчику возле телевизора, достал оттуда отцовский револьвер и сказал, приставляя дуло к виску:

— Это я во всем виноват.

Но ведь все было хорошо. Поэтому револьвер так и остался лежать там, где и должен. Если бы он вообще существовал, конечно.

— У отца был сердечный приступ, но мама говорит, что с ним все будет нормально.

— Серьезно?

— Ага, — говорит он, широко улыбаясь, — но мама еще побудет с ним некоторое время.

— Так это же здорово, реально здорово! — крикнул я, вскочив с кровати.

— Да, дружище.

***

В больнице пахло так, как пахнет во всех больницах — ужасно. Мы с Чайкой сидели в холле и ждали, пока к нам подойдет мама и отведет к отцу в палату.

— Интересно, сколько людей здесь уже умерло, скажем, за последние лет 10? — спросил Чайка скорее сам у себя.

— Наверно, наберется огромная куча. — ответил я.

— Это точно. Может, мы вот сейчас с тобой болтаем, а где-то в какой-нибудь палате умирает какой-нибудь мужик.

Может, так оно и есть, подумал я.

— Вот он уже получает первый разряд этой штуковиной, как ее…а! Дефибриллятором! И все равно продолжает умирать.

— Можешь написать об этом историю, — сказал я.

— О чем именно? О том, как умирает какой-то мужик? Так каждая вторая книга об этом и написана. Потому что остальные — про то, как умирает какая-то баба.

— Ну, — говорю я, — ты можешь быть оригинальнее. Напиши от лица мухи, например, которая летает в той самой палате, где умирает какой-то мужик.

Чайка задумался. Но не успел ничего ответить, потому как пришла мама и принялась нас душить в своих крепких объятиях.

— Ну, скорее пойдем, мальчики! — сказала она, расцеловав нас обоих.

Я схватил свой рюкзак и последовал за мамой, Чайка плелся за мной, видимо, все еще думая про того умирающего от — рака, туберкулеза, пневмонии, заражения крови, от скуки — мужика, в комнате которого летает какая-то муха и наблюдает за всем этим.

Выглядел отец отлично, может, еще и лучше, чем до больницы.

— Привет, па, — сказал я, входя в палату и сжав его руку.

Такие уж у нас были отношения, тем более мне не 8 лет, чтобы он меня целовал или что-то такое.

— И вам привет! — поприветствовал нас отец.

Некоторое время, наверное, целых секунд 4, мы все молчали, просто стояли там и улыбались, то ли от осознания того, что все хорошо закончилось, но скорее всего, ни я, ни Чайка просто не знали что сказать.

Я схожу к врачу, он просил зайти, — наконец сказала мама, и вышла.

Когда она удалилась, я достал из своего рюкзака пачку легких сигарет и протянул их бате. Он удивился.

— Спрячь под подушку, чтобы мама не пришила нас обоих, — проговорил я и улыбнулся.

— А я всегда любил тебя больше, чем Чайку, — пошутил (а может, и нет) отец, глядя на остолбеневшего от непонимания происходящего Чайку.

Отец рассмеялся только тогда, когда спрятал сигареты под матрас.

— Спасибо, — вдруг сказал он, и через секунду добавил: — хоть сигареты и детские.

Для него все сигареты кроме красного «Винстона» — детские. Поэтому я только улыбнулся.

Мы немного поговорили о чем-то совершенно несущественном, а потом пришла мама. Она держала в руках исписанный красной пастой лист бумаги. Он был весь измят, словно какой-то раненый военнопленный.

— Это список лекарств и того, чего делать тебе категорически нельзя. Слышишь, ка-те-го-ри-чес-ки. Вот, посмотри как выделен пункт «курить», понимаешь о чем речь?

Батя только улыбнулся.

— А когда его выпишут-то? — Чайка, наконец, позабыв о том мужике, вернулся к нам.

— Ну, — говорит мама, — парочку дней полежать еще придется точно.

— Они что, сумасшедшие? Да я на этих харчах больше суток не протяну!

Отец наиграно вздохнул.

— Будто тебя плохо кормят. Не выдумывал бы лучше, — неожиданно ласково сказала мама.

Странным было то, что мама совершенно не повышала голос, он был ровным, даже тихим. Думаю, не один я заметил эту необычную перемену.

Еще некоторое время мы побыли в палате, было решено, что мы втроем едем домой, и как мама ни возражала, отец стоял на своем.

И я понимаю почему.

Когда мы прощались, собираясь уже уезжать домой, отец подмигнул мне правым глазом, и знаете что? Это самое близкое, что происходило между нами за всю мою жизнь.

Второй этаж, направо по коридору, палата номер 6.

Просто запомнилось.

Глава ?

Похороны Валентина

На этих похоронах не плакал никто.

Погода стояла солнечная, ветер занимался своими делами, может, остуживал океан, во всяком случае, нас он не трогал. Такая погода абсолютно не подходит для похорон.

Родственников у Валентина не было, а нас всех просто попросили сходить, хотя я бы и так пришел. Эти похороны были самыми тихими в моей жизни, никто не проронил ни слова. Не было ни священника, ни кого-либо, кто мог бы толкнуть речь в такой момент. Хотя, наверное, оно и к лучшему.

Гроб достали из катафалка, и некоторое время он стоял открытым. Зрелище было не из приятных. Валентин походил на старую сморщенную картофелину, которую закопают обратно в землю, ибо есть его никто не собирается.

На похороны пришли все самые здоровые и самые любопытные старики. Не знаю, куда следовало бы отнести меня, я предпочту считать, что пришел сюда, потому что жил с Валентином в одной палате. Все они, эти старики, стояли и горестно вздыхали каждые три минуты. Но никто не плакал.

Ни Лидия — та славная старуха, которая сегодня надела длинное черное платье, которое прекрасно скрывало ее гадкую татуировку на пояснице.

Ни тот майор полиции, ни Маргарита, которая всегда достает бочонки в игре, ни Светочек. Не плакал никто.

Пришло несколько медсестер, которые собственно и привели всех сюда. И не потому, что мы не знаем дорогу к кладбищу, конечно, нет. Чем старше ты становишься, тем лучше знаешь, где находится кладбище. Они просто следили, чтобы никому не поплохело.

Никто не плакал. И по-прежнему никто не проронил ни слова.

Все походило на какой-то странный, пугающий чем-то неизвестным, сон. Но тело Валентина все так же лежало в гробу, глаза его были закрыты, а руки сложены на груди. Все мы прекрасно помнили, кем был Валентин. Он – просто старый и безумный старик, который забывает через 10 секунд все, о чем ты с ним говорил. Это тот самый старик, который вечно выкрикивает «Бинго!», даже если его карточки совершенно никуда не годятся. Даже если их у него нет. Это тот самый человек без семьи, без детей, без внуков, не оставивший после себя ничего, кроме запаха мочи на его старом матрасе.

Как и я.

Мы все близнецы. Может, у нас и разные пути, но конец всегда один. Просто как дешевые голливудские фильмы. И это не грустно. Это нормально.

Его забудут, как и вас, как забудут и меня.

Я смотрел на уродское тело, и мои мысли сходили с ума.

Мне хотелось, чтобы этот дешевый гроб накрыли крышкой, заколотили гвоздями и навсегда скинули в пропасть. И закопали, засыпали тоннами холодной и влажной земли. Но нет, он по-прежнему стоял там, где и должен. Никто ничего не делал. Более того, никто ничего не говорил. Все стояли, рассматривая свои ботинки и ботинки своих соседей, и все они молчали.

В глазах потемнело, я видел очертания рядом стоящих, но их накрывала черная тень и лица разглядеть не удавалось. Сердце стучало так сильно, что начинало побаливать. Я смотрел на Валентина, его тело словно издавало какое-то свечение, настолько отвратительное, что мне стало дурно. Тогда я больше всего на свете хотел, чтобы гроб закрыли. Чтобы он перестал светиться и навеки ушел под землю.

Казалось, на кладбище остался только я и он.