Жизнь прекрасна.

Но она была бы еще прекрасней, если бы ужас небытия не тяготел над нами, если б мы были уверены в своем бессмертии и думали без страха о неизбежном конце земного существования.

Помню, как я впервые осознал свою бренность и что испытал при этом. Мне исполнилось 6 лет, и я, как обычно, проводил летнее время на дедовой ферме, среди лесистых холмов, оврагов и мелких прозрачных речушек, где так приятно искупаться в жаркий день. Многое изменилось с той поры; лес поредел, овраги засыпаны, холмы прорезаны дорогами, воды в ручьях и речках уже не так чисты, и я не рискнул бы из них напиться. Но небо Огайо по-прежнему синее и глубокое днем и все такое же темное, звездное — ночью; ветер, как встарь, мчится над холмами, играет в листьях столетних кленов и лип, посвистывает в каминной трубе — и шепчет, шепчет, заставляя вспоминать минувшее.

Был вечер, и я, шестилетний, затаился в огромном кресле, прижавшись к деду; он шелестел страницами «Коламбус Ньюс», ворочал шеей, щекотал меня жесткой бородой, хмыкал, разглядывая фотографии в газете. На одной была девушка: искаженное мукой лицо, широко распахнутые застывшие глаза, полуоткрытый рот. Не помню уже, сама ли она бросилась под поезд или кто-то толкнул ее, по злому умыслу или случайно. Репортер запечатлел ее крупным планом, рядом с рельсами; очень выразительный снимок, но не из тех, какие стоит разглядывать шестилетнему мальчишке.

Однако я глядел и размышлял о том, где оказалась та девушка, в раю или в чистилище — а может, в аду, если свершила смертный грех самоубийства? Тогда нашим душам вовек не встретиться — ведь я намеревался попасть непременно в рай и, чтоб подкрепить свое желание, всякий раз, когда мы посещали церковь, бросал никель[60] в кружку для пожертвований. Затем мне пришло в голову, что, оказавшись в раю, я никогда не вернусь сюда, на ферму, в этот дом и в это кресло перед камином, где было так удобно сидеть, свернувшись калачиком; эта мысль пронзила мою душу с такой остротой, так испугала, что я не выдержал и разрыдался.

— Что с тобой, парень? — дед, сдвинув очки на лоб, с недоумением смотрел на меня.

Всхлипывая, я показал на снимок мертвой девушки:

— Дедушка, я тоже умру? Как она?

— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, — усмехнулся дед и шлепнул меня пониже спины. Потом, вдруг сделавшись серьезным, добавил: — Надеюсь, Шон, тебе подобная кончина не грозит. Не прыгай на рельсах, сынок, и проживешь долгую-долгую жизнь.

— Но потом? Что будет потом? — настаивал я, размазывая слезы. — Я все-таки умру?

Дед вздохнул, прижал меня к себе.

— Это случится нескоро. Пройдет время, и ты смиришься с этой мыслью, Шон, или хотя бы научишься пореже вспоминать о ней…

Он снова вздохнул:

— Даже в старости… Будешь сидеть вот в этом самом кресле и утешать какого-нибудь паренька, которого еще на свете нет… И думать о радостном и печальном, о встречах и расставаниях…

Слова его были мне непонятны. Я пробормотал:

— Каких встречах?.. Каких расставаниях?..

— Я скоро уйду, — ответил дед, — и встречу на небесах твою бабушку. И многих, многих других… своих родителей, друзей… Это радует. Но мне придется расстаться с тобой, с твоим отцом и мамой… Это печалит. Правда, мы расстаемся не навсегда.

— Ты обещаешь? — потребовал я и шмыгнул носом.

— Это обещал нам бог, а значит, так оно и случится. Ты должен верить, Шон. Бог не обманывает нас.

Вера деда была крепка, точно гранитные скалы. Я поверил.

И верил еще лет пять или шесть, пока не понял, что вера и уверенность — разные вещи. Веру сменило желание знать — знать, что находится там, за гранью.

Там, за гранью… Так называется самый странный — и, думаю, самый глубокий, самый философичный — из хайнлайновских романов. В нем говорится: «Единственной подлинной основой человеческого существования могло бы быть знание, точное знание того, что происходит с нами после смерти». Лучше не скажешь!

Конечно, все мы пройдем земной путь и, завершив его, узнаем, что ждет за гранью. Но если бы Великую Тайну Бытия нам даровали при жизни, мы сделались бы гораздо увереннее, счастливее и — кто знает? — возможно, гораздо милосерднее и добрее. Мы перестали бы чувствовать себя мотыльками, порхающими в лучике света над темной пропастью, мы ощутили бы зов вечности, расслышали ее таинственный шепот — и это так изменило бы нашу жизнь, как ни одно другое открытие за всю человеческую историю. Мы, наконец, достигли бы зрелости.

В чем же заключается зрелость? Что ее определяет?

Наш мир еще не вступил в открытый контакт[61] с иными цивилизациями, но наша наука уже пытается классифицировать их; в частности, такие попытки делались на многочисленных конференциях по проблеме CETI[62]. Астрофизиками предложены различные способы их оценки — по объему освоенного пространства, по максимальным размерам создаваемых сооружений, по способности преодолевать экологические кризисы и, наконец, по энерговооруженности. Так, к I типу относятся цивилизации, освоившие энергопроизводство а планетарном масштабе (наша Земля); II тип — цивилизации, владеющие энергоресурсами своей звезды (это, по-видимому, хозяева энлонавтов из ангара 18); III тип — владеющие энергоресурсами в масштабе Галактики. Но я считаю, что все подобные классификации основаны на антропоцентрических земных представлениях и, следовательно, не верны; они ставят во главу угла грубую технологию, а не духовные ценности. Если же говорить не о технике, а о всех трех составляющих познания, т. е. о науке, искусстве и религии, то все их достижения не перевесят Великой Тайны Бытия. И потому я думаю, что есть два типа цивилизаций: зрелые и незрелые; первые уже разобрались с проблемой посмертного существования, а для вторых она все еще тайна за семью печатями. Иными словами, одни знают о Вселенском Разуме и даже, быть может, умеют с ним общаться, тогда как другие все еще гадают, откуда берутся гении, экстрасенсы и религиозные пророки.

Наш случай, не правда ли?

Давайте посмотрим, что нам удастся извлечь из моих теорий в плане души и посмертной жизни.

Мы, клетки-ячейки Абсолюта, способны ощущать Его, причем определенным индивидуумам дарованы особо тонкие и разнообразные виды ощущений: одни обладают талантом аккумулировать энергию, другие — извлекать из нее информацию, третьи — быть может! — умеют связываться с нашим Старшим Братом и задавать Ему вопросы. Разумно предположить, что Абсолют тоже чувствует нас, всех вместе и каждого в отдельности, причем Его возможности гораздо больше, шире и мощнее наших. На первый взгляд подобная гипотеза кажется нелепой — разве способен организм ощущать свои клетки и управлять сознательно процессами в них? Но вспомним, что эти процедуры все-таки доступны нам; ими владеют эндовиаты и экстрасенсы, и, в принципе, каждого человека можно научить такому искусству — в той или иной степени, в зависимости от природного таланта. Вы убедитесь в этом, освоив методики тренировок, которые даны в главе 8; не исключаю, что вы будете потрясены, обучившись не только исцелять свои недуги, но и беседовать с покойными родителями.

Итак, я вправе предположить, что Абсолют ощущает каждого из нас и, несомненно, способен «считать» наш разум, создав его точную копию в любой желательный Ему момент. Такая копия, наш ментальный аналог, ничем не отличается от остальной информации, хранящейся в многоуровневой памяти Абсолюта; ее можно время от времени возобновлять, изменять, передавать из ячейки в ячейку — и, разумеется, распределять между ячейками. Напомню, что эти ячейки, или клетки, — не что иное, как латентные части мозга всех живых существ, образующих в совокупности физическую субстанцию Абсолюта; таким образом, если ограничиться Его земным сегментом (ноосферой Земли), то можно, например, сказать, что ментальный аналог некой личности распределен по головам десятка людей, а еще — волчьей стаи, дюжины коров, сотни ворон, воробьев и галок. Помимо того, данный мозговой конгломерат содержит частицы еще чьих-то ментальных аналогов и массу других сведений — и, разумеется, участвует в мыслительных процессах Абсолюта, причем его отдельные клетки включены в те или иные индивидуальности-подсистемы.