И вдруг Пинегин встрепенулся. Шелепа заговорил о первой пятилетке, о первой стройке Пинегина, заводе, созданном в вековых лесах Среднего Урала. Много Пинегин возвел заводов на своем веку, каждая новая стройка была и важнее и крупнее прежних, но эта была особая — начало индустриальных пятилеток, начало его, Пинегина, деятельности, память о ней была свежа, как память о первой любви. Больнее всего было бы Пинегину, если бы об этой дорогой ему начальной поре заговорили теми же сухими, черствыми, равнодушными словами. В раздражении он повернулся к Шелепе. Он был поражен. Шелепа бросил свои бумажки, вышел из-за трибуны прямо на сцену, размахивал руками, даже голос его стал другим — задушевным, простым, без официальной сухости. И говорил он не о Пинегине — о себе, о своих товарищах. «Мы были тогда школьниками, сопляками. Каждое утро мы хватались за газеты, жадно пробегали боевые сводки индустриализации — столько-то за прошедшие сутки выпущено тракторов, автомобилей, комбайном, паровозов, чугуна, меди. И мы спорили, кто идет впереди — Пудалов, Завенягин, Пинегин? Мы мечтали: вот бы нам туда, к далекому Пинегину, в его дремучие леса, на его кипучую стройку. Мы вглядывались в его газетные портреты, радостно кричали: „А знаете, он здорово удался, точно такой, как в жизни!“ — хоть никто из нас не видел его живого!»

Пинегин потихоньку отвернулся от Шелепы, опустил голову, чтоб не смотреть ни на него, ни в зал. Все, казалось, знал Пинегин об этой первой своей стройке, уже не думал, что можно что-нибудь ему открыть в ней незнакомое, а вот, получается, не все знал — пришлось на старости лет услышать еще неслыханное и, может, самое приятное. Пинегин растрогался и ужаснулся — слезы горячим комом подступили к горлу, черт возьми, так и недолго при всех расхныкаться! Он незаметно высморкался, сердито прикрикнул на себя мысленно — стало легче.

А Шелепа говорил уже о второй стройке Пинегина. Нет, этому человеку не нужно было рыться в бумагах, он, похоже, и смотрел-то в них раньше, чтоб поскорее отделаться от официальной анкетной скукоты и перейти к главному. А главное звенело страстью в его голосе, перебивалось жаркими цифрами, вырастало яркими фактами, картинами, мыслями. Пинегин забылся. Ему казалось уже, что говорят не о нем — о другом человеке, хозяйственнике, политике, щедрой и строгой душе. Пинегин покачивал головой, удивлялся: до чего же нелегко приходилось этому человеку, но как же много он делал, вся жизнь его была непрерывный, упрямый, плодотворный труд!

И снова он очнулся, снова услышал свою фамилию. Голос Шелепы стал торжественным и скорбным. Сорок первый год простер сумрачные крылья над залом. Армия отступала, целые промышленные районы попадали под власть неприятеля, знаменитые заводы, те самые, о которых пели строки довоенных хозяйственных сводок, лежали в развалинах, ежедневно поминались во фронтовых сводках. Пинегин берет в свои руки новую крупнейшую стройку, одну из важнейших строек военного времени. Нет, нельзя, неправильно сказать, что, не будь этого громадного, руководимого им комбината, война была бы проиграна. Но продукция заводов комбината лилась непрерывным потоком на другие военные заводы, она была необходима, как воздух, как сталь, много-много было бы труднее, если бы не хлынул этот щедрый стремительный поток или внезапно иссяк. И еще надо сказать: Пинегин оказался на месте на своем последнем высоком посту, это было большое счастье для страны, что нашелся такой Пинегин, сотни и тысячи таких, как он!

Гром аплодисментов прорвал Шелепу, а он, взволнованный, все продолжал говорить, не слыша самого себя. Потом он подошел к Пинегину, протянул ему от имени зала руку. И опять все потонуло в восторженном грохоте ладоней, криках и топоте ног. Зал хлынул на сцену. Пинегин не успевал поворачиваться, целоваться, жать руки. Был момент, когда слезы все же полились по его щекам, и он сердито отмахивался от тех, кто, ловя его руки, не давал вытереть их. Он умоляюще кивнул головой Волынскому — наведи порядок! Но Волынский хохотал, бил в ладоши, он был доволен беспорядком.

А через полчаса, в антракте перед концертом, Пинегин задержал в коридоре прогуливавшегося Шелепу. Пинегин уже успокоился и говорил по-обычному ворчливо и хмуро.

— Вы докладывали о военной истории нашего комбината и годах восстановления, — обратился Пинегин к Шелепе подчеркнуто на «вы», хотя неизменно всем говорил «ты». — Почему ничего не оказали о реконструкции? Ведь для комбината это очень важное событие.

Шелепа тоже казался другим, чем был на сцене, он ответил сухо:

— По-моему, вас награждают за прошлую деятельность. Я и говорил о прошлой деятельности.

Пинегин долго смотрел на него.

— Значит, вы считаете, что никаких заслуг по части реконструкции комбината у меня не имеется?

Шелепа вспыхнул и, раздраженно отворачиваясь, ответил дерзко:

— Реконструкция еще не развернулась. А насчет будущих заслуг у меня особое мнение, вы его знаете.

Он хотел еще кое-что добавить, не менее резкое, но, смущенный, замолчал. Лицо Пинегина осветилось лукавой улыбкой, Шелепе показалось даже, что начальник комбината не то издевательски прищуривается, не то весело подмаргивает. Пинегин дружески положил руку на плечо потрясенного Шелепы и перешел на «ты»:

— Зайди ко мне завтра, Олег Алексеевич. Утречком, часов в одиннадцать.

20

Пинегин прибыл в управление в обычное свое время, к десяти, как будто и не было этого двухмесячного перерыва. И в приемной его толкались уже обычные утренние посетители — вызванные диспетчером руководители цехов, снабженцы предприятий, плановики. Пинегин, усмехаясь, покачал головой: «Сланцев, вот чудак, специально подчеркивает, что ничего не изменилось, все, мол, в порядке — всех, кого вызвал на сегодня, направил ко мне!» Но, видимо, чувства посетителей не укладывались в расписание Сланцева. Пинегин поздоровался, ему ответили не обычным вежливым «здравствуйте», а шумными восклицаниями. Посетители вскочили со стульев и дивана, проталкивались поближе, протягивали руки. Потеряв несколько минут на приветствия и короткие ответы, на короткие, как выстрел, вопросы, сыпавшиеся со всех сторон: «Ну как? Ну что? Значит, все? Порядок, Иван Лукьяныч? Вступаешь в командование? Ждать, что ли? Сам вызовешь?», Пинегин сказал грубовато и дружески:

— Сегодня, извините, не до вас, мозги растрепаны, надо собрать их в кучу. Дня три буду влезать в дела.

Пока прошу к Сланцеву.

Посетители повалили из приемной, а Пинегин прошел к себе.

Тут аккуратный Сланцев тоже постарался. Все стояло точно на тех местах, как было в день сердечного приступа. А на столе, справа, как любил Пинегин, лежали папки со срочными бумагами. Пинегин перелистал их и передал секретарю.

— Сланцеву. Сообщи, что жду его к двенадцати, после утреннего приема. Пусть папочки эти прихватит с собою, если сочтет нужным.

— Еще одно письмо пришло на ваше имя, — сказал секретарь. — Тоже Сланцеву?

— Всю корреспонденцию пока ему. А что за письмо?

— От Алексея Семеновича, министра, — почтительно, тоже по-прежнему сказал секретарь, хотя уже давно не было ни промышленных министерств, ни министров.

— Это мне, — распорядился Пинегин. — И немедленно!

Письмо было большое, на трех страницах. И уже первые слова показывали, что все понял Алексей Семеныч, во всем быстро разобрался, как и ожидал от него Пинегин. «О несчастье с тобой слышали, — писал бывший министр, — знаем, что выздоровление идет хорошо. Ну, и догадываюсь обо всех обстоятельствах, которые „помогли“ — в смысле „напортили“. Одно могу сказать: сразу после твоего запроса поднял на дыбы всю свою ученую и инженерную братию, три совещания уже провел, на той неделе выезжаю на завод — там проведем четвертое. Народ там знаешь какой — никто добровольно не брал на себя новую тяжкую обузу, ну, я эти перестраховочные настроения мигом оборвал. Задание было им дано такое: выяснить технические возможности в смысле типов, габаритов, мощностей, сроков, а остальное, мол, уже не ваше дело. После такого разъяснения дело пошло быстро». Дальше в письме шли технические подробности, замечания специалистов, ставились конкретные вопросы, на которые нужно было ответить. Конец письма Пинегин перечитал дважды. «Таким образом, получается, — писал Алексей Семеныч, — что, пока ты выведешь стены и фундаменты, первые печи со всей своей автоматикой поспеют. Задержки за нами не получится, можешь не беспокоиться. На всякий случай, не дожидаясь правительственного решения, я своей властью засадил одну группку за предварительные расчеты и эскизную прикидку. Делаю это в полной уверенности, что решение не задержится, иначе нагоняя не избежать. Думаю, надо тебе срочно выезжать в Москву со всеми материалами, которые уже имеются, пусть и меня вызывают, вдвоем мы быстрее все провернем. А тебе желаю полного выздоровления, и оставайся, какой есть. Честно говорю: ни одно твое донесение и отчет так не порадовали меня в прошлом, как порадовало это письмо! О таких, как мы с тобою, часто болтовню разводят, что к новым идеям глухи становимся, живем одним прошлым. Нет, еще стоят наши старые дубы, еще не с одной бурей поборемся! Прости за сантименты, сам помолодел, увидя твой молодой задор, хотя и знаю, как нелегко он тебе достался. Ну, а что серьезное нам доставалось легко?»