Наконец Горностай перестал мотать головой, поднял лицо кверху и издал протяжный горловой звук. Те, кто был в состоянии, его нестройно поддержали. Это придало ему сил, и он, с трудом поднявшись на ноги, двинулся вокруг костра. Встретив ползущего навстречу Художника, Горностай остановился, некоторое время рассматривал его, потом вновь возопил, воздев руки к ночному небу, и двинулся дальше. Художник согласно кивнул, развернулся и пополз за ним следом.

Вероятно, по плану, который был известен всем участникам мероприятия, судороги и рвота должны были смениться состоянием расслабленности и потерей координации. За этим следовало возбуждение, потребность в двигательной активности. Один за другим мужчины вставали на ноги и присоединялись к кружению вокруг костра. Воздевание рук и неразборчивые вопли постепенно становились все более дружными и громкими. Вся остальная публика, оставаясь на месте, тоже начала орать и махать руками.

– Что они кричат? – спросил Семен.

– Они произносят мольбу-заклинание, обращенное к жителям Верхнего мира.

– А почему я ни слова не понимаю?

– Никто не понимает, – заверил его Атту. – Это древний язык наших предков.

«О Господи! – подумал Семен. – У них тут, в каменном веке, своя древность!»

Между тем воодушевление мужчин в «хороводе» все нарастало, плавно переходя в исступление. Оттертый в сторону Художник раз за разом предпринимал попытки подняться на ноги. Наконец ему это удалось, правда не самостоятельно, а с помощью подростков. Некоторое время он стоял, покачиваясь и пытаясь понять, что происходит вокруг. В конце концов понял, но не стал встраиваться в общий хор, а, наоборот, что-то завопил не в тему, переходя на визг. Удивительно, но его послушались! Кто-то остановился, кто-то продолжал двигаться. Возникли давка и столпотворение, в ходе которого один из воинов свалился в костер. На удивление неторопливо он поднялся, опираясь руками о раскаленные угли.

Неразбериху прекратил все тот же Горностай, который протолкался вперед и вновь с завываниями двинулся вокруг костра, но уже в другую сторону. Воины кое-как перестроились и потянулись за ним. Фразы на сей раз выкрикивались несколько иные, и воздевания рук не производилось.

– Теперь они обращаются к жителям Нижнего мира, – пояснил Атту.

– Долго еще это будет продолжаться? – поинтересовался Семен. – И чего мы тут сидим?

Из ответа туземца он понял, что ночью времени (даже в местном понимании) почти нет и, соответственно, его первый вопрос лишен смысла. А на месте они сидят потому, что события еще не доразвились до нужного момента.

Когда возбуждение стало всеобщим, из толпы воинов вывалился старейшина, которого Атту назвал «Кижучем». Точнее, это Семен так перевел для себя обозначение крупного самца нерестового лосося – называть, даже мысленно, пожилого мужчину «кетой», «горбушей» или «неркой» ему было как-то неудобно. Причем имелся в виду именно проходной лосось – цветной, горбатый и зубастый, идущий в реку на первый и последний в своей жизни нерест.

Так вот этот самый Кижуч пробрался к треноге с подвешенными чурбаками и извлек откуда-то две недлинные обструганные палки. Этими палками он принялся стукать по чурбакам, которые в ответ издавали довольно мелодичный звук, причем каждый чурбак – свой. При этом старейшина что-то напевал или скандировал, но сначала его не было слышно за общим шумом. Постепенно он, входя в раж, запел громче, и народ начал кучковаться вокруг него и пытаться подпевать.

Сначала это выглядело просто как гомон и шум, сквозь который пробивался трехтоновый голос деревянного тамтама. Хорошо подобранный ритм, как известно, производит завораживающее впечатление даже на уравновешенного трезвого человека, а уж на невменяемую и жаждущую отдаться чьей-то воле толпу – и говорить нечего. Так что минут через десять все дружно вопили что-то неразборчивое, причем Кижуч как бы спрашивал, а толпа отвечала:

– Тхедуай-я мхаанитту? Тхедуай-я мхаанитту?

– Мгутелоу ту тхе! Мгутелоу ту тхе!

– Скардихонья мхаанитту? Скардихонья мхаанитту?

– Мгутелоу ту тхе! Мгутелоу ту тхе!

И так четыре раза, а потом еще какая-то абракадабра в виде «припева».

– Ну, а это что значит? – поинтересовался Семен, которому происходящее порядком надоело: он что, массовых пьянок никогда не видел? Да у нас в каком-нибудь горняцком поселке, да в день получки…

– Призывают сюда жителей других миров – умерших и еще не рожденных, – коротко пояснил Атту.

Туземец вслушивался напряженно, покачивал в такт головой и что-то шептал. Тем не менее Семен рискнул задать еще пару вопросов:

– А потом что будет?

– Потом бабами займутся.

– А когда же драться?

Атту чуть помедлил, как бы обдумывая ответ:

– Нет, драться, наверное, не будут – выпили мало.

Между тем ритм нарастал, и толпа впадала в неистовство. Люди драли глотки во всю мочь, не замечая друг друга, кто-то подпрыгивал, кто-то носился кругами, кто-то в экстазе валялся по земле с риском быть затоптанным…

– Пошли, – сказал Атту и поднялся на ноги.

Осторожно ступая по камням, они спустились вниз. В толпу сородичей Атту въехал, как ледокол в ледяное крошево, и уверенно двинулся вперед, раздвигая людей руками и корпусом. Никто не обращал на них ни малейшего внимания. Семен следовал в кильватере, стараясь не смотреть на заляпанные рвотой рубахи и пореже вдыхать воздух – кажется, насчет поноса он не ошибся.

Наконец они оказались на свободном пространстве возле треноги. Некоторое время Атту стоял и смотрел, как беснуется Кижуч: налобная повязка съехала набок, длинные седые, мокрые от пота космы торчат в стороны, борода заляпана слюной, а глаза совершенно безумны и устремлены в пространство.

Вдруг старейшина уставился на Атту и замер. Через пару секунд воцарилась почти полная тишина.

– Вы звали, и мы пришли, – спокойно сказал бывший покойник.

Лицо Кижуча сморщилось и стало растягиваться в улыбке.

– Бизончик вернулся, – сказал он и… рухнул ничком.

При падении старейшина изрядно приложился лбом к подвешенному чурбаку. Деревяшка издала долгий протяжный звук. «До-диез», – определил Семен.

В толпе произошло некое движение, в результате которого впереди оказался Горностай, откуда-то сбоку выдавился Художник.

– Мы-ы, – сказал старейшина и добавил: – Бы ы ы…

После этого он изобразил на своем суровом лице полнейшее удовольствие и стал заваливаться набок. Однако соседям это не понравилось, и они вернули его в вертикальное положение. Старейшина поднял голову и стал всматриваться в лицо Атту глазами, казавшимися черными из-за предельно расширенных зрачков. Наконец он понял, кого именно видит перед собой, и поинтересовался:

– Ты откуда взялся, Бы-ы… Бы…зон?

– Я вернулся из прошлого – из мира мертвых, – солидно ответил Атту.

– А эт-то хто?

– Его зовут Семхон. Он из будущего.

– Ы-ы, – понимающе кивнул Горностай и стал заваливаться в другую сторону. На сей раз он поддержки не получил: те двое, в рубахи которых он вцепился, сами охотно повалились наземь, а публика расступилась, давая им место.

– Ы? – поинтересовался старейшина, щупая того, кто лежал слева. Разочарование было полным: – Ы-ы-ы…

Исследование правого фланга дало лучшие результаты: бесформенная туша, прикрытая засаленной шкурой, колыхнулась как студень.

– Ы!! – образовался Горностай и запустил руку под подол.

Художник оказался самым хитрым – тестировать свой вестибулярный аппарат он не стал, а сразу обнял одну из опор треноги, на которой висел музыкальный инструмент. Он бы, наверное, успешно завалил бы все это сооружение, но оно было весьма массивным, а старик вместе с балахоном вряд ли весил больше полусотни килограммов. Сообщение о прибытии гостей он явно уразумел, но никак не мог понять, где они, – всматривался вверх, вправо, влево, даже пытался привстать на цыпочки. Посмотреть прямо перед собой ему почему-то в голову не приходило. Наконец он, кажется, понял «жизни обман» и уставился в землю. Перед ним валялась деревянная колотушка, брошенная Кижучем. Художника это чрезвычайно обрадовало, словно он увидел собеседника, по которому очень соскучился. Он радостно заулыбался и принялся рассуждать, помогая себе жестами свободной руки. Причем излагать свои мысли он начал откуда-то с середины: