Он положил их перед собою рядом. Какой красивой и простой казалась схема Николаева по сравнению с его схемой…

Дважды неслышно входила в комнату Мария Тимофеевна, — он, не оборачиваясь на ее шаги, притихший, ушедший в свои мысли, все сидел у стола.

Ему представился заводский склад таким, каким он видел его последний раз. Рабочие сколачивали огромные ящики, набивали их пахучей мягкой стружкой и осторожно опускали внутрь неуклюжие хрупкие выпрямители. И вот он входит, неся в руках легкую, сверкающую лаком коробку. Ему даже нем нож ко смешно: на свежем лаке, темном и глубоком, как весенняя вода, он видит свое лицо, то нарочито строгое, деловитое, то расплывающееся в улыбке, которую нет никаких сил удержать. Он открывает крышку. И тотчас смолкает стук молотков, и все бросают работу и окружают его… Молчание. Сколько оно тянется, это молчание, — минуту, три, десять? И он сам молчит, до глубины души опять взволнованный красотой прибора, который держит в руках.

Так он мечтал и улыбался своим мечтам, а воображение уже рисовало ему далекий уральский завод, и вот мастер, повернув послушную рукоять выпрямителя, одобрительно говорит: «Ай да молодцы ленинградцы! С головой народ!..» Народ? Он смотрел и видел перед собой на стене уже знакомое ему, до последней черточки уже изученное им мальчишеское лицо, которое точно отвечало ему попрежнему настороженным, выжидающим взглядом. Народ? Что-то такое поднималось в нем, может быть мысль, еще не успевшая созреть до конца, но такая хорошая, такая счастливая, что у него учащенно забилось сердце. Но тотчас он снова помрачнел и вдруг вздрогнул и с тревогой огляделся вокруг себя.

Часы показывали полночь. Кто-то зажег лампу на столе, а он и не заметил, что уже ночь и светит лампа. Мария Тимофеевна спала на диванчике, прикрыв плечи платком. С краю обеденного стола стоял ужин, накрытый на двоих. Мария Тимофеевна заснула, ожидая, когда он кончит свои раздумья, не смея потревожить его, как это, наверное, бывало с ней не раз при жизни сына.

Александр потушил лампу. Он плотно, без стука, притворил за собой входную дверь, спустился на улицу. Начинались июньские ночи, и он, перейдя Литейный мост, сразу свернул на набережную. По сравнению с пустынными светлыми улицами здесь было людно. Влюбленные, опираясь на гранитный парапет, глядели на белесую Неву. Все было знакомое: говорливые компании десятиклассников, рыболовы на набережной и эта ясная, негаснущая заря в полнеба.

Александр присел на каменную скамью. На другом ее конце сидели двое: юноша, наклонясь, пальцем водил по выщербленной временем плите, что-то с увлечением объясняя своей подруге. Александр с грустью взрослого человека смотрел сбоку на его тонкую загорелую шею в белом воротничке и думал о том, что семь лет назад, может быть вот на этой же скамейке, сидел Анатолий Николаев и рассказывал Галине о своей удаче. Странно, что, думая о Николаеве, он не испытывал больше ни ревности, ни горечи, он только понимал, что случилось что-то бесповоротное, отчего все его сознание перехватывало, как перехватывает дыхание от сильного удара в грудь…

С упорством отчаяния он продолжал ходить к Марии Тимофеевне. Заставил себя пересчитать наново все расчетные таблицы варианта «Б», проверил все коэфициенты. С полудня уезжал в лабораторию и испытывал схему Николаева. Так прошла неделя. Он осунулся, похудел, избегал встреч, расспросов на работе, дома и даже с Наташей не разговаривал.

Сняв последнюю осциллограмму и сличив ее с кривой Николаева, он убедился в их полной тождественности.

Возможно, если бы, проверяя вариант «Б», он нашел какую-нибудь ошибку, ему стало бы легче. Но прибор не нуждался в его помощи, он работал безупречно при самых тяжелых режимах, которые он придумывал еще и еще раз.

Постепенно мудрая простота варианта «Б» стала казаться Александру настолько логически неизбежной, что представлялось непонятным, как он мог в свое время пройти мимо, не заметить его? При воспоминании о том, что ему придется защищать свой вариант «А», он испытывал почти физическое чувство отвращения.

Настал день, когда он захлопнул последнюю папку. Рукопись покойного Николаева обрывалась на полуслове, но по сути дела работа была закончена. Оставалось сделать выводы и литературно обработать ее.

Аккуратно перевязав и сложив бумаги в прежнем порядке, Александр достал чемодан, откинул крышку и задумался.

— Мария Тимофеевна, — сказал он, не поворачивая головы, — разрешите я возьму с собою одну папку, последнюю, вот эту. Я верну ее вам через неделю.

— Бери, пожалуйста, все, что тебе надо. — Она так привыкла к нему за неделю, что звала его просто Сашей.

Александр искоса взглянул на нее.

— Я беру ее для того, чтобы подготовить Толину работу к печати, — сказал он, с трудом выговаривая каждое слово.

— А как же твоя диссертация?

Александр пожал плечами. Ни разу в жизни не было ему так тяжело, как в этот день, когда он закрывал за собою дверь в квартиру Николаевых.

В институте уже получили отзывы оппонентов. Александр без интереса прочел, как они оба в одинаково сухих, запутанных и длинных фразах передавали содержание диссертации, свои замечания и общую оценку: «достоин присвоения степени».

Третий отзыв, от Дмитрия Сергеевича, он получил за два дня до защиты. Не отдавая себе ясного отчета в своих действиях, он ждал и всячески оттягивал время до получения этого последнего отзыва. Может быть, Дмитрий Сергеевич сочтет его работу недостаточной? И хотя он знал, что надежда на это была напрасной, но все-таки она давала ему право ждать, ни принимая никакого решения.

Дмитрий Сергеевич сурово распекал Александра за недостатки схемы, но даже сквозь его упреки просвечивала лукавая радость учителя, уверенного в способностях своего ученика.

Читая его отзыв, Александр думал: «Дорогой мой, как обманул я вас! Сколько времени зря погубил! Ведь вы — старый, больной человек!»

Он решил немедленно повидаться со своим руководителем, профессором Можановым.

Можанов читал курсы одновременно в нескольких институтах, состоял членом множества комитетов, комиссий, обществ, всегда спешил, вел разговоры на ходу, не снимая шляпы, и поймать его было нелегко.

Александр около часа сидел в его институтском кабинете, рассматривая какой-то журнал. Рассматривал и не замечал, что не видит написанного.

Можанов вошел с шумом, кинул пальто на спинку кресла и, отдуваясь, стал искать по карманам платок.

— Ох, что это с вами, Александр Ильич? — спросил он, здороваясь. — Крепко разобрало вас проклятое ожидание. Я тоже волновался перед своей защитой, но вы, кажется, слишком. Впрочем, тут виною отвратная манера нашего брата. Принесут что-нибудь на отзыв, срок — две-три недели. Зачем, спрашивается, три недели? А? Все равно не больше одного вечера потратит, так нет — надо показать, что ты человек занятый… Пожалуй, и я ведь так…

Александр терпеливо слушал, — он знал, что Можанову надо дать выговориться. Когда тот, отдуваясь, наконец опустился в кресло, Александр рассказал о работе Николаева. Как только он показал Можанову новую схему, он сразу позабыл о цели своего прихода. Можанов, захваченный его волнением, прищелкивал языком, охал, вырывал из рук карандаш, и они, перебивая друг друга, искали и находили все новые подтверждения преимуществ варианта «Б». Вдруг Можанов замолчал и как-то странно перевел взгляд с исчирканного листа бумаги на Александра. Только теперь он начал понимать, что произошло.

— Вот так фокус-покус, — растерянно пробормотал он. Потом свирепо раздернул галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и, пыхтя, отвалился на спинку кресла, всем своим видом давая понять, что ничего другого от такого человека, как Савицкий, и нельзя было ожидать. Александр с усмешкой наблюдал его смятение. Ему доставляло едва ли не удовольствие хоть на короткий срок взвалить всю тяжесть положения на чужие плечи.

— Какой чорт вас дернул перед самой защитой заниматься этой археологией? — с крайним раздражением спросил Можанов. — Послушайте, вот что, — продолжал он решительно, — ни я, ни вы ничего не знаете. Все останется попрежнему. Защищайте как ни в чем не бывало. А потом обработаем рукопись этого Николаева и напечатаем за его подписью в трудах института. Как раз с нашими издательскими порядками пройдет три-четыре месяца.