— Папа, дай тридцать рублей.

— Пожалуйста, на! — обрадовался отец новому, как ему показалось, обороту разговора.

— Вот спасибо!

— Пожалуйста, пожалуйста, но зачем тебе, однако? Если не секрет, конечно?

— Да какой может быть секрет. Просто я поеду в Среднюю Азию и там на каком-нибудь ипподроме буду скакать на полукровках, на ахалтекинцах под другой фамилией, чтобы твою не срамить.

Тогда и убедился отец, что недоуздок не поможет. И еще один сезон Саша выступал в Пятигорске и в Москве.

Вспоминая сейчас и сравнивая свои «главные» падения, Саша с удивлением отметил, что в те две-три секунды, которые провисел он под грудью скакуна в Ростове, и в те полсекунды, которые потребовались ему, чтобы на проездке вылететь из седла Грации, в нем жили два совершенно разных человека. Один своим цепким умом схватил всю обстановку, прикинул, что шансов остаться в живых нет совершенно, он даже погордился при этом за себя, принимающего смерть так мужественно, без страха. Но в это время второй Саша, не раздумывая, ничего не видя и не подмечая, вступил со смертью врукопашную и сделал самое необходимое и единственно ему оставшееся. Отец потом сказал, что выпусти Саша поводья, и шедшие за ним следом к финишному столбу лошади тут же растоптали бы его, и что не выскочи он из седла Грации, прижмись к ее шее, а это, казалось, было самым разумным и естественным, — и уже через долю секунды лошадь припечатала бы его к земле. Тот, первый Саша — умник и храбрец — все потом руками разводил и изумлялся: надо же как ловко обошлось, чудо, да и только!

Просто невероятное везение: остаться в живых после таких падений! Ведь делать галопы на чистокровных верховых — это не полтинники глотать. И еще: Саша все-таки жив, а Грация-то погибла… Одна из элитных лошадей конезавода, стоившая подороже десятка «Жигулей», и уж она-то, доброе животное, ни в чем не виновата!

«А Грация-то погибла…»

Саша несколько раз повторил про себя эту горестную фразу и ужаснулся: как же могло получиться, что он совсем забыл о своей любимой лошади, может быть, так и не вспомнил бы, не проговорись нечаянно отец? А он-то сам и не задумался о ее судьбе ни разу, даже не поинтересовался! И не в том только дело, что Грация была главной надеждой конюшни на предстоящий скаковой сезон, и не в том, что стоит она подороже десятка «Жигулей» — Саша любил Грацию любовью безотчетной, не размышляющей, как любят родных людей, как любит человек все, что стало частицей его самого.

Ребятишки в палате галдели, перебивая друг друга. Саша слышал их голоса, но не вдумывался, почему они — Сизарь, Главбух, Жигуль — горячились, снова и снова мучило его сильнее, чем боль в голове: «А Грация-то погибла…»

— Брат все с резиной, с обувкой для машины мучается, — озабоченно говорил Жигуль.

— Это да, — согласился Главбух, — с резиной, все говорят, туго… Да и с бензином… То ли дело лошадь, да, Сашок? Хотя, конечно, в наш век энтээр на лошади далеко не уедешь, на ней хорошо только собакарям ящик возить.

«Понимал бы что-нибудь в лошадях, собакарь… Если бы ты хоть раз увидел Грацию…»

— Особенно брат воронежскую резину не хвалит…

— Я тоже слышал. Говорят, луцкие скаты лучше… А ту собачонку, я не я буду, отыщу и прибью.

— Ну и дурак будешь! — вмешался Сизарь. — Да и не прибьешь, болтаешь только.

— Почему это? — опешил Главбух.

— Да потому. У — меня вот сизарь один был такой дурной, всю дорогу к кому-нибудь улетал. Я каждый раз думал: найду, принесу домой и кошке отдам. Все время так думал, пока искал, а как найду, возьму его в руки, сразу и отдумаю: пусть хоть совсем куда-нибудь улетит, лишь бы жил. Красивый голубь и… ласковый. Больше уж не улетает, любит меня.

«И Грация меня любила. Только, бывало, зайдешь в конюшню, она уж по шагам узнает, тычется своим белым носом в решетку денника… Да и не только Грация…»

— Лю-юбит, держи карман шире! Это человек любит «братьев наших меньших», а животина любая только о себе думает, вовсе бесчувственная. — Сказав это, Главбух настороженно, словно бы подвоха боясь, окинул взглядом ребят и, не заметив ничего подозрительного, полез на подоконник, выглянул наружу.

Сизарь подошел к Сашиной кровати, хитро прищурился, кивнул головой в сторону Главбуха.

— А с бензином это точно — то и дело на заправке нет девяносто третьего, канистры с собой приходится возить, чтобы в запас…

— Ну что, Бухгалтер, там Травка? — громко, дерзко, с каким-то даже вызовом спросил Сизарь.

Главбуха словно ветром сдуло с подоконника. Ом воинственно кинулся к Сизарю, но вдруг стушевался, сделал вид, что торопился лишь на краешек кровати присесть, за этим только спрыгивал. Усевшись, встряхнул давно не стриженной головой и стал лохматым, на дворового пса похожим. Сконфуженный, словно бы застигнутый за недозволенным занятием, он растерянно смотрел на Сизаря, скользнул взглядом по Жигулю, затем обернулся к Саше, сказал с незнакомыми, виноватыми нотками в голосе:

— Нет, ты скажи, Сашок, можно ли в это поверить? Говорит Сизарь, что в больнице три месяца тому назад умер один старик, долго болел. Его навещала будто бы каждый день собака его, Травка по кличке, и будто бы и сейчас все ходит и ходит? Может такое быть, Сашок, как ты мыслишь?

Настоялась в палате тишина. Все ждали, что ответит Саша. Он долго молчал, все никак не мог побороть вдруг овладевшего им волнения, сказал негромко, боясь ослезиться голосом:

— Если бы Грация не погибла, она бы меня тоже сейчас ждала. Эх, какая лошадь была!

— Ну это ты зря, Сашок! Из-за нее ты чуть на тот свет не ушел, ее проклинать надо, за что ее любить? Не понимаю я тебя.

— А я понимаю! — вмешался Жигуль. — Мы с братом тоже чуть концы не отдали, но…

— Замолкни! — оборвал его Главбух и, не притворяясь уж, с нетерпением даже полез на подоконник. Опять застил своим нескладным задом свет, но Саша на этот раз уж не рассердился на него.

— Ну что? Там она? — Сизарь даже за край пижамы Главбуха подергал. — Отвечай!

— Там. В кустах акации. Хорошая собака, хотя и дворянка. Хвост бубликом, уши висят, а хорошая…

А Саша думал, что не сумеет ответить, за что он любит Грацию. И за что Одоленя любит, да и всех других лошадей. Да и не только лошадей, а и тех беспородных собак, которых взял тогда к себе домой с оставленного чабанами стойбища. Случилось так, что из-за надвигавшейся пыльной бури чабаны срочно, в одну ночь перегнали отару на новое какое-то место. Когда они жили на стойбище, к ним повадились ходить из соседнего села безнадзорные собаки. Они все время крутились возле кибиток, попрошайничали, ласкались к пастухам, привыкли к ним. Утром, как всегда, прибежали, а стойбища нет. Лишь ямы от землянок, верблюжий да овечий помет, расколотая сковорода, тряпье, обрывки бумаги, цветные кусочки разбитых пиал и всякий ненужный мусор. Собаки затем каждое утро приходили на берег пруда, где было стойбище, тоскливо обнюхивали останки недавнего жилья. Саша, наблюдая за ними, жалел их, но решение позвать с собой пришло неожиданно для него самого. Как раз на Грации выехал он тогда в степь. Легким галопом поднялся на взгорок и увидел внизу на берегу небольшого пруда старого чабана, сидевшего верхом на оседланной по-походному лошади, и маленького белого барашка, который пил из пруда воду. Чабан повернулся к Саше и сделал знак, объяснил: «Маленький, поздно родился. Все уж напились, — чабан показал рукой вдаль, где в облаке пыли еле различима была отара овец, — а этот в последнюю очередь. Слабенький еще». Курчавый крохотный барашек неумело тыкался мордочкой в воду, гневливо отфыркивался, но был совершенно спокоен, словно бы уверенный в своем праве на особую заботу о нем старого чабана. И не только старый чабан, но и лошадь его терпеливо и, как подумалось Саше, понимающе наблюдала за барашком. Когда тот наконец напился, чабан свесился с седла и ловко подхватил барашка, поднял его к себе на седло, сказал ласково, с улыбкой: «Не бойся, сейчас мы твою мамку враз догоним». Саша спросил: «А что же вы собак с прежнего стойбища не забрали?» Чабан сразу насторожился, ответил с неудовольствием: «У нас свои, волкодавы». Хотел еще что-то добавить, но раздумал, развернул лошадь и погнал ее рысью вслед за ушедшей отарой. Саша решил, что волкодавы, очевидно, не приняли бы в свою компанию дворняжек, потому их не взяли. В тот же день он сманил всех (а их было четыре) к себе домой. Были они не похожие и по размерам, и по мастям, и по сохранившимся остаткам породных признаков (у одной хвост серповидный, у второй — пером, у третьей — поленом, у четвертой, как у Травки, бубликом), но жили дружно и весело, провожали Сашу на конюшню, встречали, когда он возвращался с работы или из школы. И сейчас они, наверное, все ищут и ждут Сашу, а он вот только сейчас о них вспомнил, не удосужился даже спросить у отца, как они там, без него? И как Одолень, пегий по раскраске, но резвый, классный скакун? И как двухлеточки, которым в этом году впервые предстоит выступать на ипподромном кругу? Чтобы не растравлять сердце воспоминаниями, сказал спокойно, словно бы только об этом сейчас и размышлял: